Чем чёрт не шутит. Том 2. Георгий Павлович Синайский

рассказе «Неопытное привидение» он не сумел отразить нашего брата должным образом! – вздохнул призрак, и тут же, ехидно, добавил: – А что касается научных доказательств, так что ты захочешь, то твоя партийная наука и докажет, и сделает! Не на самотёк же ты её пустишь, а возьмёшь на учёт, под контроль, в своих интересах и на свой вкус, так же, как и всё искусство, включая литературу. От философии, которая, по твоим словам, всё так же партийна, как и две тысячи лет назад, вы пришли к партийности физики и биологии. В СССР уже многое течёт и изменяется, под контролем партии и государства, в нужном партии направлении. Сталин добился железного порядка, там жизнь течёт, как плавка из мартена, в нужные формы. Я даже думал, что он посрамил Гераклита тем, что в одни и те же людские реки, текущие по улицам утром в будние дни, пунктуально вовремя, на работу, можно входить каждым утром трудового дня! Но это оказалось не так, ибо из-за чисток и арестов, это отнюдь не те же самые реки. Видел я и наполняющиеся, как водохранилища, концлагеря! Боже, насколько же приятнее смотреть на море и косяки рыб, чем на те «реки» и «водохранилища», и «косяки» и перегибы вашей партийной диктатуры! Впрочем, если помнишь, у тебя здесь из-за рыбалки вышел конфуз, пусть и не сопоставимый с трагикомедией на охоте на кабана в РСФСР.

      – Это ты имеешь в виду тот случай в 1910 году, когда один итальянский рыбак изъявил желание научить меня ловить рыбу «с пальца» – лесой без удилища, я попробовал и поймал большую рыбу краснобородку, и так обрадовался своей удаче, что громко крикнул: «Динь-динь!», после чего все на Капри стали называть меня «синьор Динь-динь»?! Так какой же это конфуз?! Это доставляло мне удовольствие, ведь о моей рыбацкой удаче узнало и стало говорить всё Капри! А к кличкам мне не привыкать, если она и слышится кому-то как: «синьор Дрянь-дрянь», то мне это и без удилища по херу! А ты прекрати хромать художественными сравнениями: то «партийный железобетон», то «течение жизни, как плавки из мартена, в нужные формы», то «реки людей, и наполняющиеся, как водохранилища, концлагеря» – ведь немецкая мудрость недаром гласит, что любое сравнение хромает! Нахрена нам инвалидная хромота?! Давай-ка мне твою крылатую «Песнь о буревестнике»! Она здесь здорово зазвучит, вон буря приближается! – произнёс Ильич, и поднял руки, как птичьи крылья. И тут он услышал нарастающий звук голоса призрака, и спиной почувствовал его нарастающее дыхание. Голос бил по ушам, дыхание толкало в спину. Скала загудела, будто просыпающийся вулкан, а птицы, спрятавшиеся на ночь в укрытиях, подняли птичий гам уже на первых строках стихотворения, однако, не могли его заглушить. Каждая строчка стихотворения звучала с громкостью рёва взлетающего самолёта: первая – одномоторного, вторая – двухмоторного… Восьмая строчка ревела, как некогда восьмимоторный самолёт «Максим Горький», архимощное дыхание, с каким произносил её призрак, сбросило со скалы, отчаянно упиравшегося и цеплявшегося за кусты, Ильича!