Французский язык в России. Социальная, политическая, культурная и литературная история. Владислав Ржеуцкий

помещиков и крестьян. Она указывает на то, что православие, церковные обряды и праздники и даже народные суеверия служили почвой для появления общности, формировали ощущение единства[59]. Не все дворяне в конце XVIII века были вольтерьянцами, как не все светские люди XIX столетия были атеистами или агностиками. Многие из них жертвовали средства на строительство церквей, давали кров странникам, проявляли милость к нищим и юродивым, приобретали иконы[60]. В любом случае, мемуары и беллетристика, пишет Мэри Кэвендер, «подтверждают очевидную мысль о том, что взаимодействие между крестьянами и помещиками было постоянным и многообразным»[61].

      Считается, что на личностном уровне европеизация также имела на людей негативное воздействие – в психологическом смысле: личность европеизированных русских оказалась расщеплена, они являли собой пример «расколотой идентичности»[62] и, как следствие, превратились в людей апатичных и не имеющих внутреннего стержня. Существует мнение, что под влиянием образования, в основе которого лежало изучение европейских языков и культуры и, в частности, освоение французского языка, русский дворянин[63]XIX века усваивал идеи, которые невозможно было применить на русской почве, и поэтому оказывался оторванным от жизни родной страны[64]. Так возник «лишний человек» avant la lettre, то есть тип разочарованного, неприкаянного персонажа, утратившего нравственные ориентиры и способность строить продолжительные отношения. Такие герои наводнили русскую литературу начиная с николаевской эпохи – примерами могут послужить Евгений Онегин из пушкинского романа в стихах, Печорин из «Героя нашего времени» М. Ю. Лермонтова и главный герой романа И. С. Тургенева «Рудин». Предпринимались попытки (например, американскими биографами русского поэта-метафизика и автора статей о самобытности России Ф. И. Тютчева) объяснить личностный кризис, вызванный в людях дворянского происхождения необходимостью существовать на стыке языков и культур, в терминах психологии – как болезненную вырванность индивида из сети психологических и социальных связей[65]. Между тем утверждение о том, что эта необходимость оказывала пагубное влияние на психическое состояние русских дворян – а также на все сферы их жизни, – основывается по большей части на литературных источниках. В конце введения мы подробнее поговорим о том, как следует работать с такими источниками и какое значение мы должны им придавать.

      Как будет показано ниже, на каждом из обозначенных нами уровней – общенациональном, социальном или личностном – утверждения о негативном воздействии двуязычия и бикультурализма имеют в своей основе страх перед расколом общества и потерей некоего воображаемого единства. Ясно также, что основную причину раскола в обществе или внутри личности видели именно в европеизации элит, показателем которой было использование иностранного языка. Чтобы получить

59

См.: Рузвельт. Жизнь в русской усадьбе. Гл. 10.

60

Там же. С. 389–390. Мнение о том, что православие было «чуждо сознанию европеизированной знати», высказывается, например, в этом исследовании: Figes. Natasha’s Dance. P. 57. В качестве примера того, как франкоговорящий дворянин всячески поддерживал православную веру своих крестьян и даже построил церковь, можно обратиться к истории Валерия Левашова (см.: Offord D., Rjéoutski V. Family Correspondence in the Russian Nobility: a Letter of 1847 from Valerii Levashov to his Cousin, Ivan D. Iakushkin. URL: https://data.bris.ac.uk/datasets/3nmuogz0xzmpx21l2u1m5f3bjp/Levashov%20introduction.pdf, n. 9, на основе документа из ГАРФ. Ф. 279. Оп. 1. Д. 69. Л. 23). Правда, крестьяне остались равнодушны к стараниям барина.

61

Cavender M. Provincial Nobles, Elite History, and the Imagination of Everyday Life // Chatterjee C., Ransel D. L., Cavender M., Petrone K. Everyday Life in Russia: Past and Present. Bloomington, 2015. P. 35–51, здесь p. 47.

62

Figes. Natasha’s Dance. P. 44–45.

63

Здесь речь идет о мужчинах, так как это утверждение касается в первую очередь именно их.

64

Среди западных ученых эту мысль активнее всего развивал М. Раев в книге Raeff M. Origins of the Russian Intelligentsia: The Eighteenth-Century Nobility. New York, 1966. Также об этом см., напр.: Hartley J. M. A Social History of the Russian Empire, 1650–1825. L.; N. Y., 1998. P. 129, и недавнее исследование: Schönle A., Zorin A. Introduction // Schönle A., Zorin A., Evstratov A. (Eds). The Europeanized Elite in Russia 1762–1825: Public Role and Subjective Self. DeKalb, 2016. P. 1–22, здесь p. 10–11. Возражения против этой точки зрения наиболее полно и аргументированно представлены в Confino M. Groupes sociaux et mentalités collectives en Russie // Société et mentalité collectives en Russie sous l’ Ancien Régime. Paris, 1991. P. 11–18.

65

Conant R. The Political Poetry and Ideology of F. I. Tiutchev. Ardis, 1983, особенно p. 106, 145–146.