Кровники. Ольга Пустошинская

по дороге позёмку, вздымал и кружил в воздухе снежинки.

      Тронулись. Сосед Ефим впереди, Карька – в хвосте обоза. Проехали пятнадцать вёрст, и Михаилу показалось, что вьюжить стало сильнее.

      «Доедем… – подумал он, – Карька – умная лошадь». Повозился, спрятал лицо в воротник тулупа, пахнущего овчиной, пригрелся и незаметно для себя задремал.

      Когда Михаил открыл глаза, то не увидел ни дороги, ни идущего впереди обоза. Дул ледяной ветер, разыгралась настоящая метель, и лошадь едва переставляла ноги, увязала в снегу. Отстал!

      – Но-о, Карюшка! Догоняй наших, милая! – закричал возница.

      Ветер выл и свистел, трепал былинки сухого ковыля, торчащего из-под сугробов, пригибал к земле редкие кусты, швырял в лицо и за воротник снежную крупу, но Михаил не чувствовал холода. Соскочил с саней, взял лошадь под уздцы и повёл. Напрасно он смотрел под ноги: метель замела все следы: не видно отпечатков конских копыт, полос от саней. Да не сбились ли они с пути? Сколько бы Михаил ни напрягал зрение, видел впереди лишь туманную пелену снежинок.

      – Ефи-и-им! Семё-о-он!

      Ветер забил дыхание, закружил крик и унёс в высоту. Михаил вытер мокрое лицо рукавицей и пробормотал, тяжело дыша: «Врёшь… выберусь…» Он потерял счёт времени, и когда стало совсем темно, понял, что наступил поздний вечер.

      Михаил очень устал и озяб, но об отдыхе и не помышлял, позволил себе лишь недолгую остановку, чтобы дать отдышаться Карьке, зачерпнул пригоршню снега и отправил в рот. Потом забрался в сани и тронул лошадь.

      Дорогу замело, и Михаил пробирался наугад. Ветер бил порывами, гудел и свистел, но и через этот свист был слышен шорох несущегося снега. Вокруг не было видно ни одного приметного кустика или деревца, ни единой зацепочки. Михаил долго ехал, понукая Карьку, и вдруг ясно понял, что сбился с пути, и это не дорога, а голая степь. Укрыться бы где-нибудь в тихом месте и переждать клятую пургу, а утром посветлу выбираться. Хоть бы казахская юрта попалась…

      Он выбрал место, где как будто мело не так сильно, и остановился.

      – Ничего, Карька, выберемся… – прошептал возница, поглаживая тяжело дышавшую лошадь, – я не могу помереть вот так…

***

      Вечером вернулся в село обоз, и только тогда заметили, что Михаила нет. Заплутать зимой в степи – это верная гибель, поэтому бы как ни устал Ефим, развернул Воронка и поехал обратно, а с ним ещё несколько мужиков.

      Ульяна всю ночь не сомкнула глаз, стояла у окна и смотрела на беснующуюся метель.

      – Ох, Господи… спаси и сохрани!

      – Мам… – вдруг раздался с печи шёпот Прасковьи.

      – Не спишь, Пашенька?

      – Не сплю… Я молюсь, чтобы боженька тятю к дому вывел. Ты, мам, лампадку зажги, она тятеньке путь укажет.

      Ульяна послушала дочку и затеплила лампадку возле иконы Христа Спасителя.

      И утром не вернулся Михаил. Метель не утихла, а стала ещё сильнее, намела во дворе сугробы до окон. Всё валилось у Ульяны из рук, ничего не ладилось. Выгребала золу – рассыпала, чашку ненароком со стола смахнула; принялась ржаные