Пантеон. Грей

же тихо. Хо, хо, ти-хо. Хо!

      Эй! Есть тут кто-нибудь?

      “Ага, я тебе. Ты ведь смотришь, разве нет? Судишь? И так же ничего не понимаешь!” – Он повернулся куда-то, к кому-то. И снова вернулся к наблюдателю перформанса – замершему в центре залы Альберту, почти сразу, ведь сие больше для него.

      Уж простите!

      Эбби не ушел. Наслаждался зрелищем? Или в ужасе? А он хотел, чтобы тот трепетал, испытывая тантрический экстаз. И свободу. Такую же свободу быть собой. Тогда ему следует попробовать… Чего же ждать? Прямо сейчас? Nunc!

      Нет, погодите. Не надо латыни. Maintenant! Он любитель французского. И ему это крикнул:

      – Мантно! – А затем: – Мантэно! – Так и так правильно. Голос сиплый, хоть он не орал и не простужен, а звучит однако так, будто наоборот всю ночь заплетался язык в выкриках чужеродных слов, наждаком став, лобзавшим деревянное шершавое нёбо перевернутой галеры.

      – Что, “сейчас”? – сорвалось с уст Эбби. Но, казалось, он знал ответ, что имелось в виду. Сделал шаг ближе. – Марк, – позвал по имени, – что это? Пойдем, пойдем отсюда. Что ты делаешь? За…

      Зачем?

      А зачем Эбби тут?

      Чтобы остановить?

      Или влиться?

      Но не верится, он убежит, а после всем расскажет, убаюкивая ЦНС виски, высвобождая то, что завещано каждому Фрейдом, тайно лелеять возьмется утраченное, желать… а его не вернуть.

      Он способен растоптать самое дорогое, уничтожить, опозорить. Опорочить неверием. Эбби ведь не верит? Нет! И больше молчать невозможно, поэтому творец бросился раненным зверем из последних сил, схватил, сбил с ног, повалил, покатился.

      Но зверь не сказал бы, а Марк – не зверь, хотя стал бы “зверем” для этого юнкера. Мышь могла бы поиграть с кошкой?

      – Не говори никому. Заклинаю! Иначе таинство станет пищей голодным псам, попрошайкам сплетен, закрытых в четырех стенах, четырех дворах четырех корпусов, за четырьмя заборами, на квадраты районов делящих плоть земную. Мир не плоский, не круглый, эллипсовидный, ложь, я б выкинул глобус из нашего музея в окно, им играли б в пушбол – забытый вид развлечения, вымерший, нелепый, прямо как я – динозавр, который не знает о бренности жизни ничуть, – как сгорают слои атмосферы под гнетом округлого, тучного, твердого тела космического. А если бы сталось не так… И мы отказались от круглости тел, не в моде горошек на платьях и рубашках, сменила их клетка, глаза мы прячем за квадратом очков, смотрим в квадрат телевизора, забыв о круглых динамиках радио и блинных пластинках виниловых, поклоняясь квадрату дискет, что круг затаили под плотью пластика. Квадраты… Все в них, мои мысли. И ты. Ты – в квадрате. Тебе неудобно, я вывел тебя из круга порочного. Открыл твой глаз. Погляди. Что катится вольно, гладко и удобно – ушло, зови это ретро, холодный и по краям колючий квадрат – вот, бери, он теперь твой. Наш. Я встаю, приняв неудобную позу, оттого затекли мои члены, так долго сидеть не получится и у тебя, руки и ноги устанут, еще и спина, не спасет поза погонщика, квадратные плечи пиджака в клеточку давят. И мир – он теперь квадратен – начиная с молекулярной кристаллической решетки до дома с решетками на окнах, с квадратными