Клюква со вкусом смерти. Наталья Хабибулина

со спины только видел, а вот руки запомнил – длинные, как у этого… Здоровая обезьяна такая?

      – Орангутанг? – подсказал Костя.

      – Вот-вот! И пальцы черные, когтястые!

      – Это как же вы увидели руки со спины? – Воронцов подумал, что Черемисин приукрашивает свой рассказ, для убедительности.

      – А он деревце пригнул, что у него на пути было, вот я и запомнил почему-то, – бесхитростно объяснил мужчина. – А больше-то и сказать нечего! – пожал он плечами. – Брата станете расспрашивать – ничего не добьётесь! От волнения ещё больше будет заикаться! Так что, уж поверьте моим словам!

      – А как вы думаете, почему лицо у того человека белое? – спросил Воронцов.

      – Да кто ж его знает? Брат сказал, что такое лицо было, будто кожа сгорела и натянулась. У нас жила здесь одна женщина с таким лицом. Мы ещё мальчишками были, когда она на пожаре горела. Так у неё кожа и на лице, и на руках стала будто бумажная, и такая нежно-розовая. А глаза и губы, как прорези, да и носик такой то-оненький стал, у-узенький! И дыры вместо ноздрей! Так может, и тот после пожара? – Черемисин повернулся к Воронцову. – Ведь может быть такое?

      – Гадать не стану! Поживем – увидим! А как вы думаете, зачем он вдруг предстал перед вами? Вы ведь спали? Он мог просто пройти мимо?

      – Да кто ж его поймёт? Напугать, может, хотел?

      – А зачем? – настойчиво допытывался Воронцов.

      – Да, может, прячет что там? Вот и отпугивает всех от того места.

      – Да что ж он может там прятать? – удивленно спросил Костя.

      – Клад! – Черемисин рассмеялся. – Думай, милиция! А мы что? Люди маленькие…

      Воронцов поднялся: разговор дальше не имел смысла.

      От матери Михея Андрей Ефимович вышел в полном смятении.

      То, что он увидел в доме, где жил парень, очень поразило его и заставило в очередной раз утвердиться в мысли, что Михей не виноват в убийстве Анфисы.

      Вся кровать и угол в избе, отведенный матерью своему ребенку, был заставлен и заложен игрушками, сделанными покойным пареньком. Все эти простые немудреные штучки были аккуратно расставлены по своим местам.

      На вопрос подполковника женщина ответила, что сын плакал, если какая-нибудь игрушка ломалась или терялась.

      Даже не будучи психологом, Дубовик понимал, что такой человек, в принципе, не мог не то, что убить, даже поднять руку на живого человека.

      – Его можно было испугать, рассмешить, довести до слёз, но он никогда не злился ни на кого, – плачущая мать лишний раз подтверждала своими словами выводы подполковника.

      Теперь можно было с чистой совестью вести расследование в правильном направлении без оглядки на выводы Моршанского, на которого Андрей Ефимович был сейчас необыкновенно зол, и в очередной раз желал посрамить «пингвина» за его профессиональную близорукость, или, правильнее сказать, за непрофессионализм. Подполковник знал, что теперь этого так не оставит. Смерть Михея – безобиднейшего существа, была, по мнению Дубовика, исключительно на совести Моршанского.

      Шагая