XX век представляет. Избранные. Михаил Трофименков

удалась. За попытку спасибо». Да, конечно, это была авантюра, беззаконные гонки:

      Нас много. Нас может быть четверо.

      Несемся в машине как черти.

      Оранжеволоса шоферша.

      И куртка по локоть – для форса.

      Едва закончив МАРХИ, Вознесенский звонко сжег (1957) альма-матер:

      Пожар в Архитектурном!

      По залам, чертежам,

      Амнистией по тюрьмам —

      Пожар! Пожар!

      Персонаж по имени «Может-быть-четверо» – многоголовый «эстрадный поэт» оттепели – зажигал всерьез, брал врасплох, не давая времени усомниться, что поэзия – это именно он. Такой натиск таил опасность. Поэты-«эстрадники» безоглядно отождествили себя с молодостью как таковой, презрев неизбежность старения и тем самым обрекая себя молодиться. Вознесенский с опасностью справился почти мистическим образом. Как бы немощен ни был он в последние годы, как бы ни менялись его стихи, реальный образ старого поэта не удерживался в памяти, вытесненный образом молодого, так артистично читающего стихи в Политехническом музее.

      И самые старые его стихи остались самыми молодыми, избежав плена эпохи, в которую были написаны. Вот хотя бы пафос стихов-монологов точно должен был устареть. Только наивные шестидесятники всерьез могли переживать, когда Вознесенский в кокетливом шейном платочке заявлял:

      Я – Гойя!

      Глазницы воронок мне выклевал ворог,

      слетая на поле нагое.

      Я – Горе.

      Еще похлеще:

      Я – русская смута.

      Я – пьяная баба.

      Но смеяться над его пафосом не получается: вот это вот, например, по-прежнему забирает, чего немного, но стыдишься:

      Я Мерлин, Мерлин.

      Я героиня

      самоубийства и героина.

      «Может быть четверо» распределили между собой интонации, образы, темы, маски. Белла Ахмадулина отвечала за всех женщин русской поэзии: оставаясь самой собой, бывала и Цветаевой без истеричности, и Ахматовой без надменности. Роберт Рождественский – аналог сурового стиля в живописи, Евгений Евтушенко – дитя ХХ съезда, простецки задушевный, не без цыганщины. Роль наследника формалистической русской поэзии была по плечу только Вознесенскому.

      В 14 лет его полюбил и приветил Борис Пастернак: Вознесенский учился у него искусству создания образа через сложные, неочевидные, но зримые метафоры:

      И бьются ноги в потолок,

      как белые прожектора!

      Он сделал своими апокалиптические аллитерации Марины Цветаевой:

      Невыносимо,

      когда насильно,

      а добровольно – невыносимей!

      «Мы – негры, мы, поэты» – это же Цветаева: «В сем христианнейшем из миров / поэты – жиды». В его анамнезе – Маяковский, Асеев, вообще футуризм, которому посвящено трогательное стихотворение:

      Жил художник в нужде и гордыне.

      Но однажды явилась звезда.

      Он задумал такую картину,

      чтоб