Свет далёкой звезды. Лана Кузьмина

странные мысли. И тогда я смеялся. Таня утверждала, что истерически.

      – Плохо, что ты не плачешь, – твердила она. – Если долго держать в себе, то в конце-концов взорвёшься. Иногда мне хочется тебя отлупить, чтобы заставить зареветь, чтобы вышла наружу эта чёрная гадость.

      Вот и в тот раз, в сквере, сестра посмотрела на меня сердито, поджала губы и процедила:

      – Перестань! Ты похож на психа.

      Я перестал смеяться и отвернулся. Пустота. Чёрная дыра внутри. Сквозь неё дует ветер, холодный и пронизывающий. Холодно. А у Тани юбка короткая и ноги голые.

      – Замёрзла?

      – Нет, а ты?

      – Немножко.

      – Пойдём в вокзал, там теплей, – предложила сестра. – Попроси тётю.

      – Может ты?

      – Боишься?

      – Чуть-чуть.

      – Если всегда будешь бояться, то ничего в жизни не добьёшься. Забьёшься в угол и станешь трястись от страха. Так и умрёшь в этом углу от голода.

      – Почему от голода? – не понял я.

      – Попросить побоишься или выйти не сможешь.

      Опять издевается. Тётя тем временем остановилась, и начала судорожно рыться в сумке.

      – Давай быстрей! – зашипела на ухо Таня.

      Вздохнув, я подошёл к тёте и дёрнул её за рукав. Она посмотрела, не узнавая. Потом замерла, вспоминая, быстро-быстро заморгала и охнула, опустившись на холодный край фонтана.

      – Голова моя дурная! – заверещала она, оглушая. Стая птиц, испугавшись, взметнулась вверх. Я вздрогнул.

      – Запамятовала, запамятовала совсем! – тётя вцепилась мне в плечи, повертела, рассматривая, и с силой прижала к своей огромной груди. Задыхаясь, я вдыхал запах несвежей одежды, нафталина и приторно-сладкой туалетной воды.

      – Баклажанчик! – не унималась она. – Чистый баклажанчик! Синенький! Да что ж ты молчал-то! Замёрз ведь!

      И подхватив меня на руки, понеслась к вокзалу.

      «С ней не соскучишься», – подумалось мне. И отчего-то стало вовсе не весело, а тоскливо.

      Глава 6

      Вокзал походил на католическую церковь. Я видел похожую в отцовских альбомах по искусству, которые он иногда разрешал полистать. Высокие, уходящие в никуда стены, витражные окна до потолка. Причудливо преломляясь, робкие лучи солнца рисовали на полу волшебные узоры в виде невиданных зверей и цветов. Зелёным цветом тянулись вверх изогнутые стебли, взрываясь на концах густо – красными кровавыми шарами, пульсирующими словно живые человеческие сердца.

      Огромный зал пустовал. Только в первом ряду читал газету пожилой мужчина в шляпе, а в углу дремала на узлах и чемоданах толстая старуха, замотанная платком. Вокзал поразил меня своей красотой и величием. Впечатление портили пластмассовые грязно-оранжевые стулья и развешанные повсюду безвкусные картины.

      – Что здесь нарисовано? – поинтересовался я у сестры, разглядывая тёмно-лиловое пятно на розовом фоне.

      – Правильно говорить не «нарисовано», а «написано», –