Людоед. Ксения Камикато

душу, дабы преодолеть непосильный сантиметр на пути к мечте, отдаленной от него световыми годами. Эта беспощадная борьба с собственными слабостями превращала его в ревностного поборника добродетели, но только до тех пор, пока смертельна усталость не валила его на колени, что помогало мне найти с ним хоть какие-то точки соприкосновения, поскольку иметь дело с хлоркой, коей он был в дни, особенно боевые, я не мог и совершенно не хотел. Благо – если так можно выразиться – он с возрастом поумерил пыл и сделался мылом, – тоже неприятно, но временами даже полезно. Я – другое дело. Я – тело, в режиме сохранения энергии или того, что от нее осталось. Можно сказать, что я тело, в режиме сохранения воспоминаний об энергии – тоже процесс трудоемкий и, признаться честно, морально тягостный.

      К моим годам у родителей было уже двое детей. Я к своим, встретив единственного ребенка – младшего брата из армии, с чистой совестью о детях позабыл. Дети – большая ответственность, должно быть наделенным интеллектом и практически проверенной моралью, чтобы взрастить приличного человека, а выплюнуть в мир еще одного такого, как я, было бы крайне тупо. Я, конечно дурак, но не тупой. И сколько бы мой старый добрый друг не сверил мне затылок своими уютными идеями о семье, мне такой уют казался не в пору, он жал в плечах и совершенно не был мне к лицу. Кто-то в свои тридцать строил дома, кто-то компании, я же строил себе склеп из поломанных хребтов, будучи особью прямой и в волнении косноязычной, и был этим доволен, иногда не совсем, но зачастую в полной мере.

      «Я – людоед. Я съедаю людей и выплевываю кости, чтобы собравшись сызнова, они нарастили свежее мясо. Я – своеобразная яма в тротуаре, запинаясь о которую, они падают, иногда ломаются, и с уровня моего дна видят, что шли не в том направлении», – так я сказал однажды моему старому доброму другу, а он ответил, скривя лицо, что я идиот, заиндевелый оправдывающийся ссыкун. После этого мы с ним некоторое время не общались. Не то чтобы я обиделся, но я обиделся. И в доказательство своей правоты согнул той же ночью еще два хребта. Но так как мы не разговаривали, извинений я не дождался, а со временем вся эта ситуация размылась в чреде прошлых и будущих, став мутной зубоскальной высоткой, схоронившей меня на дне, чтоб я не проломил череп, пытаясь пробить им неприятие моего нутра со стороны старого доброго друга.

      Слава ублюдка, не достойного одобрения и в соответствие с тем какого-либо поощрения, встретила меня в глазах начальницы отдела: уже не юной, но все еще прекрасной надломленной мной дамы. Я не держал на нее никакой обиды, оставаясь без премий и получая дисциплинарными штрафами по небритой морде уже практически целый год. Даже будучи в край оскотинившимся, я осознавал, что нельзя остаться безвинным, снеся бульдозером половину дома и угостившись его дарами, безнаказанно уйти, оставив не залатанную брешь, размером с доброе десятилетие.

      От меня все еще несло