Обещания богов. Жан-Кристоф Гранже

не подходи. Mistkerl![48] Это ты меня сюда засадил.

      – Папа…

      – Заткнись! Вы все против меня сговорились…

      Его навязчивые идеи оставались неизменными с некоторыми вариациями: сюда его заточили, чтобы заставить молчать, потому что он знает важнейшие секреты Большой войны, например кто нанес тот пресловутый «Dolchstoß» («удар кинжалом в спину»), из-за которого немцы проиграли войну.

      Как ни парадоксально, Франц видел, что сами доказательства слабоумия отца в то же время свидетельствуют о его здоровье. Он нес свой бред с такой энергией, что наверняка был в форме… Другая странность заключалась в том, что этот крест был частью жизни Бивена. И даже ее краеугольным камнем. Любовь гестаповца сумела на ком-то сконцентрироваться, пусть даже на этом полном ненависти отребье.

      – В траншеях, – снова заговорил больной, – я видел людей, которые больше не могли выдержать взрывов, свиста снарядов, они затыкали себе уши, сжимая кулаки, вот так…

      Он показал, прижав ладони к ушам и вытаращив глаза.

      – Но коли приглядеться, видно было, что этих парней разрезало пополам. – Он закатился в хохоте. – Уши-то они берегли, а вот ног у них больше и не было!

      Еще один любимый припев Vater: зверства в окопах, которые казались совершенно абсурдными. И однако, тут он говорил правду.

      – Я видел расплавленные трупы в лужах человеческого жира, обезглавленных детей, а рядом кружились на месте обезумевшие матери, видел товарищей, превратившихся в кровавое месиво…

      Франц рассеянно слушал. Что он здесь делает, черт побери? Разве он не должен быть в Берлине и разыскивать убийцу?

      Петер вдруг умолк. Под кустистыми бровями его глаза пылали синим огнем, как сварочная горелка, готовая прожечь стекловату.

      – Ты мой сын, так?

      – Так.

      – Как себя чувствует мать?

      – Она умерла, папа. Почти пятнадцать лет назад.

      – Конечно. Они ее убили, это ж ясно. Но она получила по заслугам.

      – Папа…

      Старый хрен выпрямился. Это продолговатое королевское лицо, словно увенчанное собольей шапкой, хорошо бы смотрелось на театральной сцене.

      – Что? Ведь она-то и засадила меня сюда.

      У матери не было никакого выбора. Когда здоровье отца улучшилось в том, что касалось легких, пришлось признать, что с мозгом дело швах. Началась долгая эпопея Бивенов. Крошечная пенсия, едва позволявшая выжить, целыми днями трястись в автобусе, чтобы добраться до психушки…

      – Но вам меня не одолеть!

      Франц приступил к привычному ритуалу. Опустившись на одно колено, он взял отца за руку.

      – Папа, никто не желает тебе зла. Ты здесь, потому что… – каждый раз в этом месте он запинался, – так было нужно, понимаешь?

      Внезапно отец жестом заставил его замолчать:

      – Тихо. Ты слышишь?

      – Нет.

      – Слушай!

      Бивен не шевельнулся.

      – Теперь слышишь?

      – Что?

      – Шум… шум в трубах.

      Франца

48

Сволочь! (нем.)