Фигуры света. Сара Мосс

глаз, вытянутых носов. Картинные рейки – как же можно вешать картины на таких-то обоях? – буро-коричневые, будто сырая глина, ни в одном доме она прежде не видела такого цвета, и стены над ними – еще темнее, словно торф, словно разверстая могила. Даже потолок тут цветной, цвета лужи на грязной дороге.

      Он подходит к ней.

      – Над шторами я еще работаю, – говорит он. – Нравится?

      В окне искрится залитый солнцем сад, его зелень слишком пестрая, слишком яркая для этой подземельной комнаты.

      – Здесь довольно темно, – говорит она. – Даже в июле.

      – Зимой растопим камин. Зажжем свечи, повесим бархатные шторы.

      И будем себя чувствовать, думает она, будто лисы в подлеске, только вот лисьи норы не служат им еще и витринами.

      – Тебе не нравится.

      Он ее муж. Это ее дом. Может быть, со временем он научится – она его научит – ценить более простую жизнь.

      – Я к такому не привыкла, – отвечает она. – Сам знаешь, какие простые у мамы вкусы. Я не приучена разбираться в такой пышности. Такой броскости.

      (Он тянется к ее руке.) Покажи мне столовую.

* * *

      Он смотрит на нее – она идет впереди, вскинув голову, покоряясь неизбежному.

      – Дорогая, ты же знаешь, это моя работа. Наше пропитание.

      Она останавливается в потоке солнечного света, у эркерного окна. Там стоит его стол, сделанный из древесины рухнувшего пять лет назад грецкого ореха, которую сберег для него отец. Столяр из него не блестящий, он и сам это знает, но старшина в мастерской помог ему с пазами. Никаких львиных лап, никаких будто искривленных рахитом ножек, он только – памятуя о задуманных им обоях с жимолостью – вырезал на одной из двух подстольных опор цветок и пчелу, что-то вроде подписи. Стульев пока нет, ни одного.

      Она делает вдох, движутся плечи, она хочет что-то сказать, умолкает, опускает руку на блестящую столешницу. Пробует снова.

      – Этот мне нравится. Он попроще. Удобнее.

      Она может представить, как шьет здесь или читает, не чувствуя себя будто на сцене. На стенах бледный яблоневый цвет, листья и ветви, и в каждом узоре дважды по маленькой коричневой птичке.

      – Когда обставим комнату, это приглушит обои, – говорит он. – И я думал на лето вешать здесь муслиновые занавески, а на зиму, наверное, бархатные шторы цвета листвы.

      – Да, – говорит она. – Да, Альфред, я согласна.

      Она подходит к нему, дотрагивается до пиджака.

      – И мне понравилась твоя пчела, твоя пчела-работница. А полог для кровати уже привезли?

      Они поднимаются по голым ступеням, ее юбки задевают колосья балясин. На столбцах перил резные желуди.

* * *

      Возвращаться в клуб все равно что первый раз выйти из дома после болезни. Обручальное кольцо то и дело бросается в глаза, как ленточки, которые мама повязывала ей на руку. Она знает, что женщинам захочется послушать о ее медовом месяце. Она сворачивает во двор и не подносит к лицу платок, хотя в такую жару здесь пахнет еще хуже обычного. А люди живут здесь, дышат этим