Тени в переулке (сборник). Эдуард Хруцкий

снова танго.

      В последних астрах печаль хрустальная жила…

      Господи, что я мог знать о «хрустальной печали»?

      Но странная магия этих слов почему-то вызывала нежную грусть.

      Почему? Ведь в моей жизни все было прекрасно. Красивая веселая мама, окруженная толпой поклонников, и отец еще был жив, и у меня была прелестная девушка с золотистыми волосами и огромными светлыми глазами, изумленно и весело смотрящая на мир.

      Но «хрустальная печаль» преследовала меня, заставляла иначе смотреть на жизнь.

      И мне хотелось встречаться с любимой девушкой не на дачной платформе Раздоры, а как на пластинке Петра Лещенко:

      Встретились мы в баре ресторана…

      Александр Вертинский с его желтым ангелом, спустившимся с потухшей елки в зал парижского ресторана, был для нас слишком изыскан, а Петр Лещенко – свой, с нашего двора, как Боря Танкист.

      Ведь недаром в компаниях и на дворовых танцульках люди кричали:

      – Поставь Петю Лещенко.

      Петю, а не Петра Константиновича. Он стал данностью послевоенных лет.

      Дачное лето пятидесятого было последним счастливым летом моей молодости. В августе застрелился отец, ожидавший ареста, как и многие, полжизни проработавшие за границей. Он очень любил жизнь, был острословом и гулякой и решился на этот страшный шаг, надеясь вывести из-под удара МГБ свою семью.

      И наступил самый тяжелый период моей молодости. Меня перестали приглашать, некоторым моим товарищам родители запретили со мной общаться. Это уже детали. Настоящие друзья все равно остались со мной.

      И украсило те годы, вместе с книгами Константина Паустовского, Алексея Толстого, Вениамина Каверина, танго Оскара Строка в исполнении певца из Бессарабии.

      На улице Станиславского жил мой приятель Леня Калмыков. У него была двухкомнатная большая квартира в старом доме. Родители его, геологи, уходили в поле ранней весной и возвращались ближе к зиме.

      Леня жил один, на нашем языке «имел хату». Вот на этой «хате» и собиралась веселая компания.

      Пили мало, пьянство еще не вошло в моду. Обычно мы в погребке «Молдавские вина» на улице Горького покупали самое дешевое красное вино, и студент журфака МГУ Валерий Осипов варил «гонококовку», так он именовал глинтвейн.

      Много сахара, вино, вода и, конечно, фрукты.

      У Калмыковых-старших было много пластинок Лещенко, Вертинского и каких-то еще эмигрантских певцов, фамилии их стерлись из памяти. Помню, один из них пел любимую нашу песню «Здесь под небом чужим я как гость нежеланный…».

      Забавно, что я понял, почему мы любили эту песню, значительно позже. Видимо, мы все были нежеланными гостями в Москве.

      Мы танцевали, пили глинтвейн, крутили легкие романы, не зная, что над нашей компанией сгущаются тучи.

      Однажды ко мне прямо с тренировки прибежал Валера Осипов.

      – Поганые дела, брат, – сообщил он.

      – А что случилось?

      – Меня вызвали в комитет комсомола, и там какой-то