Сияние снегов (сборник). Борис Чичибабин

не сахар, а воля не мед,

      и, солью до глаз ополоскан,

      кто мог бы попасть под один переплет

      с Платоновым и Заболоцким.

      Он умер в блокаду – и нету его:

      он был и при жизни бесплотен.

      Никто не расскажет о нем ничего,

      и друг не увидит полотен…

      Я вою в потемках, как пес на луну,

      зову над зарытой могилой…

      …Помилуй, о Боже, родную страну,

      Россию спаси и помилуй.

(1973)

      «Тебе, моя Русь, не Богу, не зверю…»

      Тебе, моя Русь, не Богу, не зверю –

      молиться молюсь, а верить – не верю.

      Я сын твой, я сон твоего бездорожья,

      я сызмала Разину струги смолил.

      Россия русалочья, Русь скоморошья,

      почто не добра еси к чадам своим?

      От плахи до плахи по бунтам, по гу́льбам

      задор пропивала, порядок кляла, –

      и кто из достойных тобой не погублен,

      о гулкие кручи ломая крыла.

      Нет меры жестокости ни бескорыстью,

      и зря о твоем же добре лепетал

      дождем и ветвями, губами и кистью

      влюбленно и злыдно еврей Левитан.

      Скучая трудом, лютовала во блуде,

      шептала арапу: кровцой полечи.

      Уж как тебя славили добрые люди –

      бахвалы, опричники и палачи.

      А я тебя славить не буду вовеки,

      под горло подступит – и то не смогу.

      Мне кровь заливает морозные веки.

      Я Пушкина вижу на жженом снегу.

      Наточен топор, и наставлена плаха.

      Не мой ли, не мой ли приходит черед?

      Но нет во мне грусти и нет во мне страха.

      Прими, моя Русь, от сыновних щедрот.

      Я вмерз в твою шкуру дыханьем и сердцем,

      и мне в этой жизни не будет защит,

      и я не уйду в заграницы, как Герцен,

      судьба Аввакумова в лоб мой стучит.

1969

      Печальная баллада о великом городе над Невой

      Был город как соль у России,

      чье имя подобно звезде.

      Раскатны поля городские,

      каких не бывало нигде.

      Петр Первый придумал загадку,

      да правнуки вышли слабы.

      Змея его цапни за пятку,

      а он лошака на дыбы.

      Над ним Достоевского очи

      и Блока безумный приют.

      Из белого мрамора ночи

      над городом этим плывут.

      На смерти настоянный воздух –

      сам знаешь, по вкусу каков, –

      хранит в себе строгую поступь

      поэтов, царей, смельчаков.

      Таит под туманами шрамы,

      а море уносит гробы.

      Зато как серебряны храмы,

      дворцы зато как голубы.

      В нем камушки кровью намокли,

      и в горле соленый комок.

      Он плачет у дома на Мойке,

      где Пушкин навеки умолк.

      Он медлит у каждого храма,

      у мраморных статуй и плит,

      отрытой строфой Мандельштама

      Ахматовой