Сияние снегов (сборник). Борис Чичибабин

влечет, и смысл его упрям.

9

      Так дай, о жизнь, безмерна и щедра,

      сто раз коснуться милого бедра

      и по весне морозною зарей

      в блаженном сне на родине зарой.

1968

      Таллин

      У Бога в каменной шкатулке

      есть город темной штукатурки,

      испорошившейся на треть,

      где я свое оставил сердце –

      не подышать и насмотреться,

      а полюбить и умереть.

      Войдя в него, поймете сами,

      что эти башенки тесали

      для жизни, а не красоты.

      Для жизни – рынка заварушка,

      и конной мельницы вертушка,

      и веры тонкие кресты.

      С блаженно-нежною усмешкой

      я шел за юной белоснежкой,

      былые горести забыв.

      Как зябли милые запястья,

      когда наслал на нас ненастье

      свинцово-пепельный залив.

      Но доброе Средневековье

      дарило путников любовью,

      как чудотворец и поэт.

      Его за скудость шельмовали,

      а все ж лошадки жерновами

      мололи суету сует…

      У Бога в каменной шкатулке

      есть жестяные переулки,

      домов ореховый раскол

      в натеках смол и стеарина

      и шпиль на ратуше старинной,

      где Томас лапушки развел.

      За огневыми витражами

      пылинки жаркие дрожали

      и пел о Вечности орган.

      О город готики Господней,

      в моей безбожной преисподней

      меня твой облик настигал.

      Наверно, я сентиментален.

      Я так хочу вернуться в Таллин

      и лечь у вышгородских стен.

      Там доброе Средневековье

      колдует людям на здоровье –

      и дух не алчет перемен.

Сентябрь 1970

      Литва – впервые и навек

      Одну я прожил или две,

      неволен и несветел,

      но я не думал о Литве,

      пока тебя не встретил.

      Сквозь дым и сон едва-едва

      нашел единоверца.

      А ты мне все: «Литва, Литва…» –

      как о святыне сердца…

      И вот, дыханье затая,

      огнем зари облиты,

      сошли, как в тайну, ты и я

      на вильнюсские плиты.

      Плыла, как лодочка, Литва,

      смолою пахли доски,

      в лесах высокая листва

      шумела по-литовски.

      Твои глаза под цвет лесов,

      так сладко целовать их,

      но рядом тысячи Христов

      повисли на распятьях.

      Я ведал сам и верил снам,

      бродя по крестной пуще,

      что наш восторг ее сынам

      был оскорбленья пуще.

      Пусть я из простаков простак,

      но как нам выжить все же,

      когда от боли на крестах

      дрожат ладони Божьи?..

      И мученическая смерть

      ни капли не суровей,

      чем о любви своей не сметь

      проговориться в слове.

      Сквозь боль пронесший на губах

      озноб