Забытые хоромы. Михаил Волконский

эполеты!..

      – А ты как думал! – подтвердил Лысков, и по голосу его слышно было, как он улыбался в темноте радости своего друга.

      – И мы сегодня же едем? – спросил тот.

      – Сегодня же ночью. Нужно постараться встретить и поймать поляка на перепутье.

      – И как же? – продолжал спрашивать Чагин. – Командир прямо так и назначил меня?

      – Он мне сказал, чтобы я взял себе помощников по своему выбору.

      – И ты позвал меня?

      – И я позвал тебя.

      – Ты говоришь, однако, «помощников»; значит, еще с нами поедет кто-нибудь?

      – Велено втроем.

      – Кто же третий?

      – Не знаю еще… нужно будет дурака какого-нибудь сыскать.

      – То есть как это дурака? Зачем же дурака?

      – А чтобы он не мешал, а слушался. Умный соваться будет, куда его не спрашивают, и дело испортит.

      – Послушай, Лысков, – сказал Чагин, – ты «кладезь неисчерпаемой премудрости».

      В это время со стороны дома слабо донеслись призывные звуки оркестра, означавшие, что танцы снова начались.

      Чагин не выдержал и двинулся.

      – Так сегодня ночью… В котором часу? – спросил он, чтобы кончить разговор, потому что Соня Арсеньева, с которой он должен был танцевать, уже, наверное, ждала его.

      – После ужина приезжай прямо ко мне; я распоряжусь насчет лошадей и Захарычу велю все приготовить. Тебе бы, пожалуй, лучше выспаться перед дорогой…

      По тону Лыскова ясно было, что он шутит; разве мог Чагин думать о сне теперь, когда действительность была лучше всякого сна?

      – Пошел вон! – махнул он рукой на Лыскова, почти бегом направляясь к дому.

      – Чагин, только смотри, никому ни слова! – уже серьезно произнес ему вслед Лысков.

      Танцы начались, когда Чагин влетел в зал и, уже ничего не помня от восторга, бесцеремонно расталкивал толпу, пробираясь к месту, где должна была ждать его Арсеньева.

      Он уже издали заметил ее. Она стояла, беспокойно помахивая закрытым веером, и оглядывалась по сторонам, видимо, с нетерпением ожидая своего кавалера. Для нее, хорошенькой и милой Сони Арсеньевой, непривычно и неловко было стоять так в бездействии, когда кругом все танцевали.

      Должно быть, у Чагина было очень испуганное и взволнованное лицо, потому что она не могла сдержать улыбку, когда заметила, наконец, его неимоверные усилия пробраться к ней сквозь толпу. В этой улыбке было уже прощение за то, что он опоздал.

      – Я не мог раньше… я не мог, – силился выговорить он, добравшись наконец до Сони, – я, право, не мог…

      Она улыбнулась еще раз и, кивнув ему головой, протянула свою маленькую, тонкую, худую, точеную руку. Он с замиранием сердца, как всегда, коснулся этой руки, и они вошли в круг танцующих.

      – Ну, теперь говорите, отчего вы опоздали! – спросила Соня, когда они проделали свои па и до них дошла очередь отдыхать.

      Чагин чувствовал, как сильно билось его сердце. Он не пришел еще в себя от той подавляющей массы счастья и радости, выпавшей на его долю сегодня вечером. Он был рядом с Соней, был