Солнце сияло. Анатолий Курчаткин

до такого подарка – тут нужно было изо всех сил шевелить мозгами, стараться – не в пример мне. Для чего, в свою очередь, требовалось иметь весьма весомую и основательную причину.

      Фамусов, между тем, со всей очевидностью обрадовался подношению.

      – Это откуда же стало известно, что я любитель попариться?

      – Я не говорила! – взвизгнула Лариса.

      – Нет, однажды обмолвилась. А я запомнил, – с самодовольным видом ответствовал Арнольд.

      Стол был накрыт в гостиной – куда я еще никогда прежде не попадал. Это была большая, замечательно квадратная комната, обставленная тяжелой мягкой мебелью густо-зеленого цвета, отдающего чернотой, с потолка свисала куполообразная, двухъярусная хрустальная люстра на восемь ламп. Стояло еще высокое, откровенно не родного производства и довольно старое черное пианино с двумя канделябрами для свечей над клавиатурой, в углу – серебристо-металлическая елка в человеческий рост, каких я еще никогда не видел. В Клинцах у нас ставили только живые, и чем выше, тем лучше; гордились густотой елки и высотой. На однотонных, серовато-белых как бы дерюжчатых стенах (такую отделку станут потом называть евроремонтом) висели три большие картины в золотых рамах: одна, лесо-поле-вой пейзаж со стогами, – явно девятнадцатый век, две современные – куст кипящей сирени с частью дачной веранды и вид на Москва-реку с Каменным мостом и Кремлем, между этими тремя было разбросано с десяток картин поменьше, снова, в основном, пейзажи – природа и город, но имелось и два натюрморта, причем отличных: медный кувшин так и звенел, глиняная корчага готова была обжечь руку прохладой шероховатой плоти, полупустой штоф с вином светился своим зеленоватым стеклом с такой натуральностью, что хотелось взять его оттуда и отпробовать его содержимое.

      – Любуетесь? – спросил Фамусов, заметив, что я смотрю на натюрморты. – Напоминает девятнадцатый век, но в то же время совсем не девятнадцатый, да? Правильно любуетесь. Моя гордость. Это один художник был, года еще нет, как умер. Никто из современных, кроме него, не умел передавать фактуру вещи, как он. Так про себя и говорил: я пишу портреты вещей. Бедствовал, страшно бедствовал. Буквально за бесценок продавал себя. Эти натюрморты я у него купил – смешно сказать, за какие деньги. Просто задаром.

      – А почему было не заплатить ему нормальную цену? – Я понимал, что задаю вопрос, на который в моем положении не имею права, и все же не удержался. Вернее, позволил себе не удержаться.

      Фамусов, однако, среагировал на него абсолютно спокойно.

      – Кто себя как оценивает, так и получает. Можно, конечно, оценить себя слишком высоко и не получить ничего, но это уже другое дело.

      – Это называется переоценить себя, – сказал я.

      – Наверное, – согласился Фамусов. – Недооценивать себя – преступно, переоценивать – вредно. Но у тех, кто переоценивает, нередко получается внушить окружающим, что они столько и стоят. Правда, для этого нужно иметь особый талант.

      – А если самооценка – точно в яблочко?

      – Так не бывает. – В улыбке