Исповедь. Лев Тимофеев

хороший знакомый отца (еще со времени ленинградской молодости) известный писатель и бывший начальник следственного отдела союзной прокуратуры Лев Шейнин (его «Записки следователя», кажется, и до сих пор переиздаются). Ходил слух, что арестованному вменяют среди прочего организацию антисоветской группы еврейских националистов. Отец не то чтобы близко дружил с Шейниным, но время от времени они виделись, отец, бывало, навещал его (иногда и меня брал с собой) на даче в Серебряном Бору… И теперь кто мог знать, какие методы дознания применят лубянские умельцы к бывшему коллеге (тоже, кстати, ой-ой какому умельцу) и какие фамилии назовет он при таком расстрельном обвинении? (Тем более что сам он в кругу друзей прежде говаривал, что панически боится и точно не выдержит допросов «с пристрастием».) Да пусть сам и не назовет никого, но откроют его записную книжку и пойдут по алфавиту… Словом, отец небезосновательно ждал, когда там дойдут до буквы «и», ждал ареста.

      Между тем дом на Пироговке, где мы жили, был ведомственный, то есть по правилам того времени квартиры в нем предоставлялись только служащим министерства (бывшего наркомата) и только на время работы в министерстве. Если отца посадят, нас с мамой из расписных стен тут же выгонят, и останемся мы на улице… И вот, страхуясь, мой заботливый и предприимчивый отец каким-то образом вернул нашу квартиру-шкатулку министерству, а нам взамен были предоставлены две большие комнаты (20 и 40 метров) в огромной квартире на улице Герцена (теперь Б. Никитская), дом 24. Говорили, что эту необъятную квартиру некогда предназначали самому министру Устинову, но почему-то она ему не подошла.

      В трех других комнатах квартиры жила семья начальника главка все того же «нашего» министерства: муж, жена, две дочери-школьницы и хлопотливая старушка, не помню уж, чья мать. Люди тихие, интеллигентные, за годы нашего соседства никогда никаких размолвок у нас не произошло. Словом, вполне достойные соседи, достойное жилье. Но главное достоинство состояло в том, что по своему юридическому статусу квартира не ведомственная, а жэковская, как теперь сказали бы, муниципальная, и выселить нас отсюда при увольнении отца из министерства (или при аресте) уже не могли… Впрочем, Льва Шейнина так и не судили и, два года с лишним продержав во внутренней тюрьме на Лубянке, в конце концов освободили. Сталин умер, и искать (или «создавать») несуществующую группу еврейских националистов прекратили.

      А мы стали жить в самом центре Москвы, окнами на краснокирпичный Театр им. Маяковского, в ста метрах от Консерватории. И от Кремля так близко, что летом в случавшуюся иногда юношескую бессонницу я при распахнутых настежь окнах отчетливо слышал бой курантов: пятнадцать минут без сна… и еще пятнадцать… и еще… а вот и первый троллейбус, и его дуги шумно скользят по проводам там внизу, в каких-нибудь десяти метрах от моей постели, и засыпаешь как раз тогда, когда пора вставать и в институт собираться.

3

      Отец