Исповедь. Лев Тимофеев

де, кажется, дана всего лишь последовательность событий, даже там, где за автора говорят документы, – всё это лишь способ рассказать о своей жизни, исповедаться.

      Исповедаться – значит предъявить себя: вот как я жил, вот каков был мой выбор, моя судьба. Исповедаться – значит просить прощения у тех, кому может показаться, что ты прожил жизнь не так, как следовало. Исповедаться – значит отказаться от своей гордыни и признать тщету многих своих устремлений. Исповедаться – значит заново предъявить себя и ровеснику, рядом с которым прожиты годы, и молодому современнику, который, может быть, захочет увидеть и понять жизнь человека уходящего поколения.

      Взрослым я плакал всего дважды в жизни. Первый раз, когда умер отец. Мне было 37. Я тогда не просто плакал: слез было немного, но лицо моё перекосил нервный парез, застыла какая-то странная гримаса. И во время многолюдной гражданской панихиды в клубе завода, где работал отец, я слышал, как кто-то в толпе сказал (должно быть, специально, чтобы я услышал): «У него отец в гробу, а он лыбится как блаженный». Вообще в жизни не раз так бывало, что выражение лица, а иногда даже и произнесенные (или написанные) слова вовсе не соответствовали тому, что творилось в душе. Надеюсь, читатель увидит и поймет эту двойственность иных трагичных моментов жизни.

      Второй раз я плакал уже от счастья 21 августа 1991 года на широком балконе московского Белого дома во время победного митинга. Прокричав, как и многие выступавшие, вниз, в необъятное людское море, какие-то, не помню уж какие, громкие слова, я, едва отойдя от микрофона, встретил кого-то из друзей-диссидентов, мы обнялись, поздравили друг друга с падением коммунистического режима… и к горлу подступили неожиданные слезы. Теперь, спустя три десятилетия, понимаешь, то была всего лишь восторженная эйфория: последующие времена показали неоднозначность всего тогда происходившего. Вдумчивый читатель, наверное, обратит внимание, что помещенный в приложении к основному тексту книги мой недавний блог называется «Из ниоткуда в никуда».

      Я и хотел бы, чтобы эту книгу прочитали не только мои единомышленники-либералы, но и люди (особенно молодые люди) сомневающиеся, ищущие свой путь, или даже прямые идейные противники. Пусть прожитое нами время станет предметом добросовестного осмысления людьми с разными мировоззрениями, с разными жизненными установками, с разными политическими предпочтениями и наш опыт – со знаком ли «плюс» или «минус» – поможет им лучше понять собственную жизнь.

      В книге разворачивается единый последовательный сюжет. Словно в какой-то день автор сел за стол, написал первое предложение… и дальше, дальше, не отрываясь от работы, строчил, строчил, пока не поставил последнюю точку: жизнь прожита, книга готова.

      Нет, на самом деле всё совсем даже наоборот: книга вполне состоялась только после того, как совсем недавно было написано и опубликовано повествование о моих родителях и предках, отчасти и о моем детстве. Это повествование открывает и книгу, и сюжет моей жизни.

      Судьба моих родителей и предков – от самого начала прошлого века – определила и мою судьбу, мою жизнь, протянувшуюся вот до двадцатых годов века ХХI. По крайней мере, я сам эту преемственность, эти «обязательства наследования» очень хорошо ощущаю.

      Люди чуткие, думающие, рефлексирующие иногда задаются вопросом о цели бытия, о смысле жизни, о собственном предназначении. Особенно часто вопрос этот возникает в молодости. Но в молодости-то как раз на него нет и не может быть ответа. Ответ дается только уже прожитой жизнью – полный и развернутый. Вот как в этой книге-исповеди.

      I. Исповедь незнания

      Очерки частной жизни

      Писал для тех, о ком написано: перед ними исповедаюсь.

1

      Мой отец, Ионин Михаил Борисович, был человеком с виду неприметным: невысокий, худенький, уже в молодые годы, судя по фотографиям, лысоватый. Говорил спокойно, негромко, не помню, чтобы на кого-то – в семье или на работе – повысил голос (а я в детстве бывал у него на работе часто и видел, как он разговаривает с людьми). Он вообще охотнее слушал собеседника, чем говорил сам. Носил всё неброское, приглушенных тонов. У него были пара повседневных костюмов и пара выходных – и все обязательно различных оттенков серого. Впрочем, пошиты они были у лучших московских портных и ладно сидели на нем – таков был жизненный принцип (до сих пор помню фамилию известного в сороковые-пятидесятые годы портного: Баренбаум). Но при неброской внешности, при скромной, ненавязчивой манере держаться, отец во всех своих делах и поступках проявлял упорную внутреннюю силу, которую в наши времена, видимо, назвали бы харизмой. Люди эту силу чувствовали, и среди своих еврейских родственников и их знакомых он считался человеком незаурядно умным и пользовался безусловным авторитетом. Из чужих разговоров до меня не раз долетало: «Посоветуйся с Мишкой Иониным…» Или прямо: «Попроси Мишку, он многое может».

      Видимо, за то, что он «многое может», его и начальство ценило: в феврале 1942 года, в тяжелую блокадную зиму, он, отекший от постоянного недоедания, с нервным истощением от многодневного недосыпа