Андрей Миронов и Я. Роман-исповедь. Т. Н. Егорова

печать страдания на лице».

      Мне такие отношения казались дикими – с детства я была совершенно самостоятельным существом и предоставлена сама себе. И где-то в непроявленном мире моего бессознательного его акции падали.

      Новый, 1967 год пришел в ясную и морозную ночь. Я сидела у брата как на иголках, но в 12 часов 20 минут он мне позвонил, и в два часа мы были на Воробьевых горах, на смотровой площадке. Совершенно одни. Мороз щипал нос и щеки. Перед нами лежала Москва.

      – Ты стоишь сейчас, как Растиньяк над Парижем… Помнишь, он поклялся, что возьмет Париж! Ты тоже можешь поклясться…

      – …Что возьму Москву? Кляну-у-у-у-у-у-у-усь! – раздалось над всей Москвой.

      Мы одновременно подняли головы. Над нами висела Большая Медведица.

      – Помнишь?

      – Помню.

      – Пей, Танечка, шампанское из этого ковшика, оно всегда здесь для тебя, даже когда я умру…

      – Да ну тебя… Пей, ты первый! Большая Медведица, с Новым годом! Счастья тебе в семейной и личной жизни! – Мы орали Большой Медведице, что мы ее любим, что она наша родина и что мы не умрем, а переселимся в это созвездие и будем купаться в этом ковшике, наполненном шампанским.

      Когда мы ехали домой, я спросила:

      – Меня мучает один вопрос… помнишь, в Риге, мы были в «Лидо»? И потом мы мчались по шоссе ночью, ты свернул в чащу леса и мы попали на озеро?

      – Где познакомились с Большой Медведицей?

      – Нет! Я не об этом! Откуда ты знал, куда надо свернуть, чтобы попасть на озеро?

      – Я искал это место несколько дней, чтобы потом поехать с тобой.

      – Ты такой рациональный? Но ты и не рациональный!

      – Я организатор иррациональности! Вот! Сейчас я придумал формулировку – эмоциональный рационализм.

      – Все проверяешь головой.

      – Наверное, я раньше не думал…

      – А святые отцы говорят: спусти ум в сердце…

      7 января я была приглашена на Петровку на день рождения мамы, Марии Мироновой. На Арбате купила резную шкатулку из дерева, насыпала туда трюфелей и с букетом красных гвоздик отправилась на суаре. В прихожей висело много пальто и шуб. Андрюша подвел меня к маме, я вручила подарок, произнесла поздравления, получила «спасибо» и села на «свой» зеленый диван. Квартира была полна друзьями Мироновой и Менакера, на столе – маленькие слоеные пирожки, запеченный гусь, огурчики, вареная картошка, посыпанная укропом, водка.

      – А это – восходящая звезда Театра сатиры, – представила меня гостям Мария Владимировна.

      Я повернула голову в сторону Андрея, он счастливо улыбался. В ушах у Марии Владимировны висели завидные жемчуга. Завидные, потому что все завидовали и говорили: ах, какие жемчуга! Они придавали весу и без того ее весомой и одаренной натуре. Она говорила громко, поставленным голосом – моноложила.

      Менакер же вставлял остроумные реплики, рассказывал анекдоты, открывал крышку рояля, на котором стоял бежевый кожаный верблюд, набитый песком Сахары, и пел, снимая напряжение, которое «вешала» его напористая задира-жена. Мария Владимировна показала мне