Косиног. История о колдовстве. Бром

его на кровать, развязала и сдернула с головы чепец.

      «В Саттоне о таком и речи бы быть не могло, – подумала она, зная, что женщинам здесь не положено снимать чепцы даже на ночь. – Но я же не в Саттоне, верно?»

      Встряхнув освободившимися волосами, она запустила пальцы в длинные локоны и снова, возможно, в тысячный раз, не меньше, порадовалась нахлынувшему чувству свободы, а еще тому, что живут они тут, в глухомани, вдали от множества любопытных глаз и болтливых языков.

      Наконец Абита водрузила сковороду на стол, и оба сели за ужин. Эдвард сложил руки перед грудью. Абита сделала то же.

      – Аминь, – сказал муж, закончив благодарственную молитву.

      – Аминь, – сказала и Абита, и оба принялись за еду.

      – Отчего ты так киснешь, Эдвард? Тебе бы улыбаться, а ты…

      Эдвард оторвал взгляд от тарелки.

      – Э-э… а, да. Да. Знаю.

      – Ужин не удался? Да, верно, кукурузные лепешки черствоваты. Смалец у нас с тобой кончился, но…

      – О нет, Абита. Не в ужине дело. Ты и из горшка сосновой коры лакомство приготовишь. Нет, дело совсем не в еде.

      Абита молчала. Она давно усвоила: чтобы разговориться, Эдварду нужно время.

      – Дело в Уоллесе, – со вздохом сознался муж. – Что он сказал о папе…

      Махнув рукой, он умолк.

      – Хочешь сказать, тебе стыдно? Чушь полная, и ты, Эдвард Уильямс, лучше меня это знаешь. Брату твоему – вот кому стыдно должно быть.

      – Согласен, – кивнул Эдвард. – Да, я многого не понимаю, не замечаю, но уж такие-то вещи понять способен. Это не просто ссора. Он ведь мне брат. Родной брат. Разрыв с братом… от этого-то на сердце и тяжело.

      – И Уоллес прекрасно об этом знает. Знает, Эдвард, и пользуется этим, будто оружием, играет на твоей братской любви, чтоб вертеть тобой, как захочет.

      Эдвард надолго умолк, устремив взгляд в огонь.

      – Ты же помнишь о моих затруднениях. Что люди для меня – загадка. Что я сроду не понимал, чего от них ждать… что говорить, что делать. Подрастая, прочие дети это приметили… а дети порой очень жестоки к тем, кто на остальных не похож. Так вот, Уоллес всегда за меня заступался. Никому не позволял надо мной измываться… никому.

      Эдвард вновь замолчал. Абите очень хотелось напомнить, что теперь Уоллес сам над ним измывается, и даже хуже, но вместо этого она лишь вздохнула.

      – Быть может, со временем эти раны заживут.

      Эдвард не отвечал, по-прежнему глядя в огонь.

      Поднявшись, Абита подошла к буфету, сняла с полки кастрюльку, поставила ее на стол и подтолкнула к Эдварду.

      – Что это? – удивленно моргнув, спросил он.

      – А это я тебе еще кое-что приготовила.

      Эдвард нахмурил брови.

      – Открой же, глупый!

      Сняв крышку, Эдвард увидел внутри горстку хрустящего медового хвороста. На губах его мелькнула улыбка.

      – Может, все остальное у нас и на исходе, – сказала Абита, – но меда, благодаря твоему мастерству пасечника, еще хватает.

      Сунув в рот ломтик хвороста, Эдвард принялся с хрустом жевать.

      – Спасибо, Аби.

      – Сегодня