Неон, она и не он. Александр Солин

сюда!..» – бормотала она, обхватив его за шею одной рукой, отставив другую и ощущая головокружительную слабость. Он открыл дверь и шагнул, было, в комнату, где Мишка ей изменял, но она в последний момент изогнулась и ухватилась вытянутой рукой за косяк: «Нет, нет, не сюда!..» Он вернулся, нашел верный путь, в неоновой темноте донес ее до кровати и с бесконечной осторожностью уложил на покрывало.

      «Раздень меня…» – попросила она.

      Он откинул черный занавес подола и, целуя теплую замершую кожу, стянул с нее чулки. Затем усадил, и платье легко скользнуло через воздетые руки. Охваченная томительным восторгом, она откинулась на подушку, и пока он сдирал с себя одежду, скинула лифчик и, оставшись в трусах, лежала, раскинув безвольные руки. Склонившись над ней, он благоговейно устранил символическое кружевное препятствие и с неведомой ей доселе нежной, звериной страстью взял ее. Все продолжалось не более минуты, и она, не испытав телесных судорог, тем не менее оказалась наверху блаженства…

      Забыв о полотенце и ванной, она шептала, прильнув к нему:

      «Я люблю тебя, Володенька! С первого дня люблю!»

      20

      Что за удивительная штука жизнь! Настолько же безрассудна, как и мудра, также груба, как и изысканна, в той же степени отвратительна, как и упоительна. Милосердие у нее произрастает из жестокости, счастье из отчаяния, великодушие из отвращения, и только любовь живет сама по себе, неизвестно из чего возникая и непонятно во что превращаясь.

      Какой взлет, какое вознесение, какая высота – даже дыхания не хватает! «Как! Дожить до двадцати семи лет и не ведать этого счастья – любить?! Да о чем же я думала раньше?» – не переставала изумляться она, торопясь домой, чтобы броситься ему на шею, зная, что он подхватит и закружит ее, а затем, отстранившись, будет глядеть на нее темнеющими от неутолимого желания глазами, и она, сомкнув веки, ослабеет в его объятиях. Достаточно ему было соединиться с ней губами, и святая искра превращала их в единый пылающий костер, который он бережно нес на руках в постель. Если у него хватало терпения, он медленно раздевал и целовал ее, если же нет – он, уложив ее и не отрывая от нее глаз, срывал с себя одежду, пока она делала тоже самое. Она дрожала, обмирала, но как только он сливался с ней, она успокаивалась, и умиление и материнская нежность наполняли ее до краев, превращаясь в чистый, священный восторг. Это было похоже на гормональное сумасшествие.

      Он не признавал случайные места, как то: стол, стул, диван, ковер, ванну и прочие скрюченные положения, полагая такие упражнения оскорбительными для нее. Он любил простор, он предпочитал парение и во время пожаротушения следовал здоровым, неизвращенным инстинктам. И хотя искомый оргазм, как завистливый родственник по-прежнему отказывался радоваться ее счастью, Наташу это уже мало огорчало. Под его напором она словно наслаждалась жарким солнцем, стоя по колено в морской прозрачной воде, пусть даже не имея возможности заплыть на глубину, чтобы, сложив над головой руки,