Средневековые сказки. Юана Фокс

добытое добро со старшеньким, Вервольфом. Ещё два моих брата, оба на одну страшную рожу, Плясун и Кочерга, раскладывают костёр, а муж врачует мне порезанный бок… Ох, больно! Кусаю палочку и дёргаюсь, а он ворчит, костерит меня на все корки, дурачина моя ненаглядная, Габриэль-Стрела. Всё обещает меня побить, но так ни разу за пять лет руки и не поднял.

      – АЙ, ДА ЧТОБ ТЕБЯ ЧЕРТИ РВАЛИ! Ай!!! У-у-у, гореть и не подохнуть!!!

      Это я ругаюсь, а вы не слушайте. Уж очень больно. Сейчас ещё калёным железом прикладывать будет. Вот тогда вам лучше вообще уйти, я такое орать буду! Да не рви же мне так плоть, до глубин грешной души достаёт, гад! Ох и люблю же я его, ох и врезала бы! Ведь не зря костерит меня сейчас отборной разбойничьей бранью – переживает, помогает ад переплыть. За него ведь терплю, полезла выручать, пока он охране какой-то богатой сволочи глотки перерезал. Я с ветки киданулась прямо на кучера – тот дубину поднял, хотел Габри по башке заехать, а тут урод этот, один из прислужников, сабельку достал… О-о, какая мука! Не скажу, что я «поначалу ничего не почувствовала», как в дурацких ярмарочных книжках пишут (я читать, конечно, не умею, это всё муж), но то, что я испытываю сейчас… Горящие черви бешено переползают туда-сюда в живой плоти, кожа облита кипящей смолой, я готова корчиться и даже кричать не могу. Нет, это невыносимо! Закройте глаза, заткните уши – железо готово…

      Ох бы лекаря мне сейчас с маковым молоком! Или бабку какую, колдовку, да хоть чёрта самого! Вервольф, папаша Смех, Плясун и Кочерга дрыхнут, Стрелушка-Габриэль тяжело вздыхает во сне где-то рядом, я не знаю где – сжав зубы, пялюсь во тьму, пытаясь перетерпеть жгучие иглы Святой Инквизиции в рваном боку. Не заорать, только не заорать не своим голосом, не разразиться проклятиями на все лады! Перебужу всех, а они сегодня устали, богач попался не из простых – охрана выученная, сообразительная, враз собрались, не испугались свирепых рож, нам всем хорошо досталось!

      Ну а когда меня подкромсали, наши прям взбесились – порезали всех к чёртовой матери на ремни. Лошадей отпустили – волки догонят. Любят ведь они меня, одна я у них баба! Дочь, жена, сестра, мать, подруга, радость глаз и звонкий голос. Для меня таскают сладкие штучки с ярмарки, снимают серёжки и туфельки с перепуганных расфуфыренных маркизочек и графинек. Мне несут беличьи шубки – укрыться зимой. Меня лелеют и не берут на самые серьёзные дела. Мне прощают проказы и промахи, за которые любой мужик остался бы без кожи. Глядя на мои ловкие ножки, отплясывающие на большом камне «чёрт-те что», теплеют жестокие глаза и из под суровых бород проступают улыбки. А, ч-чёрт! Больно. Да, их улыбок и медведь испугается, а я вот их люблю. Звери они, разбойники, не жалеют ни молоденьких девчонок-дворянок, ни почтенных святых отцов, ни пугливых странников. Видали бы вы, что бывает с теми, кто им противится! А уж с красавицами… Плясун так вообще обожает их слёзы, говорит, сладкие. Не любит, когда не упираются и не плачут. Ну, не переломятся! Не всё же для господ изнеженных! Для них и без того все блага мира на золотом подносе, нам же самим приходится