Шняга. Ангелина Злобина

А, например, бабка Егорова говорила: «ну и шут с ним, с трактористом! Хоть бы они все передохли, эти ломатели!»

      Церковное здание вскоре оказалось ненужным, – для овощей и фруктов появились другие места хранения, а потом не стало ни совхозного сада, ни самого совхоза.

      Церковь долго стояла заброшенной, ржавели ворота и оконные решетки, рушились своды.

      Руины снова вызвали практический интерес, когда старшая дочь Беловых Таисия вышла замуж за водителя с лесопилки, курчавого здоровяка Митю Корбута.

      Таськин муж первым и смекнул, что негоже пропадать дармовому стройматериалу, пусть даже и битому. Вскоре у дома Беловых-Корбутов вместо обгорелого штакетника появился кирпичный забор, а вместо кособокого сарая возник добротный гараж из старого кирпича с жилой мансардой и затейливыми решетками в окнах.

      Односельчане удивленно качали головами, но, в целом, к хозяйственной деятельности нового соседа относились с пониманием – и впрямь, чего добру пропадать? Да и сам Митя оказался человеком полезным – по найму делал любую работу, мог и копать, и красить, и ломать, и строить, брал недорого. За кусок вырезки и ливер аккуратно и быстро резал домашний скот, сам готовил отличную колбасу, варил чистейший самогон, пахнущий полынной росой, а в подпитии заливисто пел.

      Опасаться было нечего, местное начальство развалинами не интересовалось, оно и всё Загряжье вспоминало нечасто. Только накануне выборов въезжал в село грейдер, а за ним, по расчищенной дороге – агитаторы с плакатами и листовками. С плакатов смотрели на загряжцев серьёзные, красиво причёсанные люди, может новые, а может те же самые, что и каждый выборный год, кто их знает. Все они обещали построить дорогу от федеральной трассы до села, но дорога какой была много лет, такой и оставалась – летом ухабы, зимой снежные заносы и бурелом, а когда ни снега, ни засухи – густое непролазное месиво, в котором лоси вязли по самое брюхо. Одно слово – Загряжье.

      2.

      Всю короткую ночь Егорову не спалось.

      На сеновале было душно, ныли комары, в сене что-то шуршало и щелкало, внизу всхрапывал и терся боком о стенку боров, а над чердачным окном, как сонные старухи бормотали горлицы.

      Егоров долго перекладывался с боку на бок, кряхтел, почесывался, а когда сквозь все щели сразу забрезжил утренний свет, – сел, откашлялся и по-стариковски потёр ладонью грудь. В саду всё громче и громче щебетали птицы; быстро светало. Егоров спустился с сеновала, взял в сарае две удочки, забрал из-под смородинового куста заготовленную с вечера банку с червями и направился к реке.

      Место у него было своё, – прямо напротив дома, под обрывом, где косо торчал из песка большой дубовый пень с корневищем. Когда-то во время разлива этот пень принесло течением, а когда вода спа́ла, он так и остался на берегу, увязнув одной стороной в песке, а другую держа над водой, как тёмную когтистую лапу.

      Никто, кроме Егорова на этом месте не рыбачил. Не потому что Егоров запрещал – да нибожемой! – река общая,