Тарас Бульба (сборник). Николай Гоголь

лежит еще в Варшаве.

      Содрогание пробежало по всей толпе; молчание, какое обыкновенно предшествует буре, остановилось на устах всех, и, миг после того, чувства, подавляемые дотоле в душе силою дюжего характера, брызнули целым потоком речей.

      – Как, чтобы нашу Христову веру гнала проклятая жидова? чтобы эдакое делать с православными христианами, чтобы так замучить наших! да еще кого? полковников и самого гетмана! Да чтобы мы стерпели все это? Нет, этого не будет!

      Такие слова перелетали во всех концах обширной толпы народа. Зашумели запорожцы и разом почувствовали свои силы. Это не было похоже на волнение народа легкомысленного. Тут волновались всё характеры тяжелые и крепкие. Они раскалялись медленно, упорно, но зато раскалялись, чтобы уже долго не остыть.

      – Как, чтобы жидовство над нами пановало?! А ну, паны-браты, перевешаем всю жидову! чтобы и духу ее не было! – произнес кто-то из толпы.

      Эти слова пролетели молнией, и толпа ринулась на предместье, с сильным желанием перерезать всех жидов.

      Бедные сыны Израиля, растерявши все присутствие своего и без того мелкого духа, прятались в пустых горелочных бочках, в печках и даже заползывали под юбки своих жидовок, но неумолимые, беспощадные мстители везде их находили.

      – Ясновельможные паны! – кричал один высокий и тощий жид, высунувши из кучи своих товарищей жалкую свою рожу, исковерканную страхом. – Ясновельможные паны! Мы такое объявим вам, чего еще никогда не слышали, такое важное, что не можно сказать, какое важное!

      – Ну, пусть скажут! – сказал Бульба, который всегда любил выслушать обвиняемого.

      – Ясные паны! – произнес жид. – Таких панов еще никогда не видывано, – ей-богу, никогда! Таких добрых, хороших и храбрых не было еще на свете… – Голос его умирал и дрожал от страха. – Как можно, чтобы мы думали про запорожцев что-нибудь нехорошее. Те совсем не наши, что арендаторствуют на Украйне! ей-богу, не наши! то совсем не жиды: то черт знает что. То такое, что только поплевать на него, да и бросить. Вот и они скажут то же. Не правда ли, Шлема, или ты, Шмуль?

      – Ей-богу, правда! – отвечали из толпы Шлема и Шмуль в изодранных, яломках[53], оба белые, как глина.

      – Мы никогда еще, – продолжал высокий жид, – не соглашались с неприятелями. А католиков мы и знать не хотим. Пусть им черт приснится! Мы с запорожцами – как братья родные…

      – Как? чтоб запорожцы были с вами братья? – произнес один из толпы. – Не дождетесь, проклятые жиды! В Днепр их, панове, всех потопить поганцев!

      Эти слова были сигналом, жидов расхватали по рукам и начали швырять в волны. Жалкий крик раздался со всех сторон; но суровые запорожцы только смеялись, видя, как жидовские ноги в башмаках и чулках болтались на воздухе. Бедный высокий оратор, накликавший сам на свою шею беду, схватил за ноги Бульбу и жалким голосом молил:

      – Великий господин, ясновельможный пан! Я знал и брата вашего покойного Дороша. Какой был славный воин! Я ему восемьсот цехинов[54] дал, когда нужно было выкупиться из плена у турков.

      – Ты знал брата? – спросил Тарас.

      – Ей-богу, знал!

53

Яломок – шапка из войлока.

54

Цехин (ит. zecchino) – старинная венецианская монета.