Вероника. Андрей Халов

плевком залепить всё лицо сказавшему, плюнула бы тому или той в рожу.

      Но теперь, делая это, она даже не задумывалась над сущностью происходящего: всё получалось как-то само собой. В конце концов, когда ребёнок сосёт грудь матери, никто же не задумывается над моральной природой естества. Чем аморальнее было ласкать язычком женский клитор?

      Когда Вика не работала ночью, они ложились в обнимку на двуспальной кровати и долго разговаривали, глядя одним глазом какую-нибудь ерунду по телеку. Им нравилась эта негромкая беседа под мурлыкание ящика.

      Сперва Вероника ощущала какое-то родство души. Но ведь они и вправду обе были женщинами. Ей казалось, будто она лежит в тёплой, уютной постели со старшей сестрой, которой у неё никогда не было. Беседовать было так приятно, так сладко, – словно пить нектар цветка, – и хотя ни о чём серьёзном они не говорили, Веронике казалось, что у неё никогда не было собеседника лучше.

      Потом, чем дольше они лежали в обнимку, тем сильнее чувствовала она тепло Викиного тела, а руки той уже нежно ощупывали груди, бёдра и лоно Вероники. Становилось тепло и приятно внутри. Даже то, что тебя кто-то любит, делит с тобой хлеб, кров и ложе, хочет тебя и твоего внимания, – согревало и скрашивало жизнь, заглушало печаль Вероники о своей потерянной судьбе, о родине, о доме….

      Вика целовала её в шею, в губы, в ложбинки ключиц, спускалась к груди, теребила кончиком язычка её соски. Потом доходило дело до клитора, ануса, и вскоре Вероника уже не помнила себя, забываясь в пылающей, огненной страсти.

      Даже своему мужу, Бегемоту, и тем более какому-нибудь иному мужчине она никогда бы прежде не стала делать то, что теперь делала Вике. И та в ответ с пылкостью, страстью, упоением ласкала её тело, не стесняясь отметать какие-то условности. И хотя это было реальностью, Веронике всё казалось волшебным сном, загадкой и даже тайной, поскольку и теперь она не решилась бы кому-то поведать, если бы представилась такая возможность пооткровенничать, о своих отношениях с Викой.

      Когда днём она оставалась одна, – Вика предпочитала работать в это время, – она понимала, что это не правильно, что женщина не может заниматься любовью с женщиной. Но приходил вечер, и всё повторялось снова, и Вероника не могла сказать даже самой себе, хорошо это или нет.

      Но это было, и она принимала всё так, как оно шло.

      И если Вика просила её, чтобы она, скрутив трубочкой язычок, засунула его ей в анус, нащупала там маленький геморроидальный узелок и поласкала эту неожиданную эрогенную зону, Вероника делала это, потому что и сама Вика зализывала все очаги её внутреннего пожара, которые в ней прорывались во время их любовной игры в самых неожиданных местах, потому что не было в этом унижения или ещё чего-нибудь непристойного. Они просто наслаждались друг другом.

      Вика любила её с какой-то пылкостью мужчины. А Вероника отвечала на её страсть взаимностью даже не потому, что чувствовала всю неподдельность и искренность её порыва, а потому, что и сама вдруг проникалась этим неизведанным до того чувством, которое