Всё как у людей. Шамиль Идиатуллин

пространством, ярко освещенным и распахнутым, была различима только голова. Глаза закрыты – не только анестезией, но и гигантскими темными гематомами – а большая часть лица не видна под шапочкой и пластырем, закрепляющим интубацию, но понятно, что женщина явно молода и совершенно не похожа на шкафчик из бабкиной из ванной.

      Снаружи. Но не внутри.

      У женщины не было тощей кишки, обычно заполняющей стандартными петлями большую часть отведенного кишечнику места. Поэтому, невозможным вообще-то образом, было видно, что нет и подвздошной, заполняющей остальное пространство, и слепой кишки. А двенадцатиперстная, вопреки нормальной анатомии и законам природы, переходила в толстую почти сразу, через утолщение типа колена в бабушкином шкафчике. Ниже толстая кишка, выглядевшая неправильно или, наоборот, слишком правильно – с точки зрения человеческого глаза, а не человеческих внутренностей: без вздутий гаустрации, ровной и одинаковой на протяжении каждого отрезка – будто подхватывалась еще двумя коленами серовато-розового цвета. И ни следа брыжейки.

      – Госп-п… – пробормотала Ирина, делая шаг вперед и машинально выставляя руки, чтобы Серафима накинула на них стерильные рукава, но никто ничего не накинул. – Это как?

      – А это как? – бегло взглянув на нее, осведомился Никита, стоявший, оказывается, у стола. Ирина увидела, что у девушки на столе нет не только нормальной выделительной системы. Репродуктивной нет вообще – ни яичников, ни матки. Пустой провал с черно-белым от яркой подсветки дном небывалых очертаний.

      В голове у Ирины зашумело, к горлу подступила тошнота.

      – Кто ее так? – спросила Ирина слабым голосом.

      – Никто, – ответил Никита. – Оно сразу такое.

      – Оно?

      – Вот, – сказала Зарема, стоявшая рядом с Никитой, и отвела лоскут.

      Под мышцей блеснула сталь. Отсвет от операционной лампы прошел по изгибу металлического ребра, кольнув Ирину в глаза. Ирина зажмурилась и вздрогнула от невнятного сипения, долетевшего из-за операционного поля.

      Сипение не могло быть внятным, его в принципе не могло быть: инкубационная трубка в трахее не позволяла смыкаться голосовым связкам. Но Ирине показалось, что она разобрала слова «Это спица».

      Никита и Зарема тоже вздрогнули, как и все в операционной. Дважды звякнул по полу зеркальный крючок, оброненный Никитой.

      К столу продавился Борис Анатольевич, анестезиолог, дернулся, будто собираясь вручную навести порядок на вверенном участке, и застыл, очарованный недоступным Ирине зрелищем.

      – Еще и спица, – отметила Зарема задумчиво. – Рука такая же, я скальпель сломала.

      – Это кто? Это она? – спросил кто-то.

      Кажется, сама Ирина и спросила, не слыша себя.

      Никита, опасливо взглянув на не видимую теперь Ирине голову пациентки, зло сказал:

      – Серафима, инструмент мне, живо.

      Серафима проскользнула мимо, быстро подала