Пляска у Священной Горы. Иван Аврамов

о отмахивался рукой, как от надоедливой мухи, а то и грозно хмурился, и тогда уж мать в мгновение ока сникала, покорно отступала, во всем ее облике проглядывало желание исчезнуть, раствориться, стать этакой женщиной-невидимкой.

      В такие минуты: и ночью, когда в прорехи над головой (кровля кое-где прохудилась) заглядывало усеянное звездами небо и слышалась только шелестящая, как осока под ветром, речь матери, и днем, когда родители находились где-то в отдалении, а о том, что у них за разговор, можно было судить лишь по мимике отца, Каин с неудовольствием думал об Авеле – тот или сладко посапывает на своем застеленном душистым сеном топчане, хорошо угревшись под одеялом из нескольких кусков овчины, и наверняка снятся ему приятные сны, иначе с чего этот дылда улыбается, как ребенок – ласково и нежно, или лежит себе Авель на траве, раскинув руки и ноги, и неотрывно глядит вверх, в ту текучую, в беспрестанном движении голубизну, по которой плывут белые, как его агнцы, облака. Ничто Авеля не заботит, не тревожит, кроме пасомого им стада, кроме ожидаемого приплода, кроме того, чтобы уберечь своих овечек и прочую живность от злых зверей.

      Каину ведомо было, как сильно тоскует отец по Эдему, навсегда, увы, утерянному. Взять хотя бы солнечную рябь на реке, близ которой они поселились. Она, если верить Адаму, не шла ни в какое сравнение с теми бликами, которые играли на водной глади реки, орошавшей сад в Эдеме и затем разделявшейся на четыре могучих потока. И зелень травы, роскошных древесных крон, чья тень спасала от немилосердного, бывало, зноя, тоже уступала вечной зелени и немыслимому цветению райской растительности, не знавшей, что такое осень и сопряженное с ней увядание. А о вкусе тех плодов, которые сейчас отягощают ветки и которыми кормится их небольшая семья, нечего уж и говорить.

      – Отец, я вижу, ты сильно тоскуешь по Эдему, – однажды сказал Каин. – Там было лучше?

      – Да, там мы испытывали негу, безмятежность, покой. Там нас с матерью твоей ни на миг не оставляло поистине райское блаженство. Но провинились, сильно провинились мы перед Господом, и он изгнал нас из рая, – тяжко вздохнул Адам. – И все же…

      – Что – и все же? – продолжал допытываться Каин.

      – И все же Господь определил нам дальнейшую жизнь, а это гораздо лучше, чем небытие, хотя забот у нас полон рот, ведь в поте лица добываем хлеб наш насущный. И так будет, пока мы с Евой, а потом когда-нибудь и вы, и ваши дети, и дети детей ваших, не возвратимся в ту землю, из которой Он, по крайней мере, меня и сотворил. Все-таки Господь добр и милостив – и отца твоего, и мать твою Еву Он одел в кожаные одежды, дабы в холод и ненастье нас согревало тепло. Опять же, препоясав ими чресла, мы сокрыли наготу, которой с матерью твоей там, в райских кущах, не стыдились, а здесь вот познали, что такое срам.

      Они и не заметили, как к ним тихонько, незаметно подошел Авель, уловил обрывки их разговора и, медленно краснея, не поднимая глаз на отца, спросил:

      – Отец, а когда-нибудь и у нас… – здесь он запнулся, не решаясь договорить до конца.

      – Ну-ну, что же ты умолк, – засмеялся Адам.

      – … И у нас когда-нибудь тоже будут… жены? И мы познаем, что такое… любовь?

      – Да, Авель, когда-нибудь и у вас обязательно будут жены, и ваши сыновья и дочери обзаведутся женами и мужьями, потом настанет черед внуков, правнуков, и род людской продолжится на земле, и переполнится она людьми.

      – Откуда же они возьмутся, наши жены? – уже смелее допытывался Авель.

      – Сын мой, задумываться над этим пока не стоит. Может быть, у вас появятся сестры, и на первых порах Бог разрешит кровосмешение. А может быть, Он снизойдет к нам, смертным, как-то по-другому, ведь милость Его безгранична, если, конечно, мы не будем гневить его…

      Однажды Каин, когда воротился домой за мотыгой из крепчайшего кремния, по твердости уступавшего разве только алмазу, и отыскал ее в густой траве за хлипкой, сложенной из хвороста стенкой их жилища, все-таки расслышал, как отец, весьма рассерженный очередными, видимо, укорами Евы из-за какой-то таинственной, загадочной Лилит, ответил ей резко, непримиримо:

      – Замкни свои уста, женщина! Ну что ты заладила – Лилит, Лилит! Неуступчивая, своенравная, рыжеволосая бестия!.. Хочешь, я открою наконец-то правду: это тебе лукавый нашептал на ухо! Тот самый, который ничем не лучше змея-искусителя! Однажды ты послушалась его, этого проклятого змея, соблазнилась его сладкими речами, ввела во искушение и меня! Теперь вот рожаешь детей своих в муках! Тебе этого мало?!

      Ева, кажется, ничего мужу не ответила, промолчала, став на время безгласной…

* * *

      Больше всего Каин любил, когда, выбившись из сил от тяжкой, порой выматывающей все жилы работы, он опускался на мягкую травяную подстилку обочь возделанного им поля и всецело отдавался покою, а ноздри его, раздуваясь, ловили сытные запахи диких созревающих злаков. Хвала Всевышнему, не одни лишь терние и волчцы, эти колючие вредные сорняки, а и золотые злаки все же произрастают на этой скудной земле. Сизые метелки тех же овсов раскачивались на ветру, клонясь и так, и этак долу, и Каин, если ощущал, что к нему уже на цыпочках подкрался голод, срывал несколько колосков и, царапая жесткими