РиДж. Таисия Попова

оттуда и Монмартр, и Эйфелева башня видны.

      – Давай просто к Эйфелевой башне. К смотровой на площади…

      – Ты устала? – наконец догадался спросить я.

      Мне ещё только предстояло узнать, что она при всей своей терпеливости довольно хрупкая, устает от хождения не меньше, чем от разговоров, а на переваривание впечатлений ей надо больше времени, чем мне. Но в тот вечер я не мог думать ни о чем, кроме кастинга и Парижа. И не мог понять, что творится у нее внутри, я и потом никогда не знал этого.

      – Не то, что устала, просто для меня это чересчур.

      – Что?

      Она молча показала куда-то себе под ноги, потом на здание Опера, потом развела руками над головой и уронила их, как неживые.

      – Все-таки ты устала, – заключил я, внутренне радуясь, что она не показала на меня. – Все, давай дойдем до смотровой, и оттуда назад в хостел.

      – До смотровой на Эйфелевой башне? – спросила она испуганно.

      – Нет, поближе. До реки.

      – Какой реки?

      – Большой. Которая тут повсюду. Там еще с одной стороны огромное совковое здание, примерно как в Питере в Автово. И с другой стороны такое же совковое здание. А под ногами плитка, а внизу река и всякие фонтанчики и парки.

      – Площадь Трокадеро?

      – Не знаю, там нигде нет табличек. И я не читаю по-французски.

      Мы шли по бульвару Осман, который я всю жизнь называл Хауссман, потому что в Академии Русского балета нас не учили французскому, а говорить с местными нам тут и в голову не приходило, зачем, если русских целая толпа. Я думал, что она без меня почти неделю гуляет по Парижу, который никогда не видела и так хорошо знает по книжкам, и это такой культурный шок для нее, что сейчас она и Триумфальную арку не узнает. Но как же улететь, не увидев всего этого?

      Она молчала и молчала, до самой смотровой, только все озиралась и останавливалась, читая таблички на домах с каким-то недоумением, а уже на площадке тянулась всем телом к этому – в самом деле красивому – виду на Эйфелеву башню, что-то говорила себе под нос по-французски и смотрела на меня, как ребенок на новогоднюю елку. Или нет. Как на деда Мороза.

      – Ты очень уже устала.

      – Откуда ты знаешь? – спросила она, жмурясь, как на свету, хотя уже совсем стемнело и накрапывал дождь.

      – Тебя пошатывает. Давай я тебя тут сфотографирую, и поедем спать.

      – Спать… да.

      Марта еще поозиралась и села на парапет, как-то угловато подобрав под себя колено. Я походил туда-сюда, настраивая фотик, но кадр выходил какой-то глупый, как на сотне фотографий туристов с площади Трокадеро. Я и Эйфелева башня. Я – Эйфелева башня. С ее-то ростом совсем идиотски смотрится.

      – Слушай, – я опустил фотик, – нет, так не годится. Встань на парапет.

      Она вскарабкалась, повернулась в профиль, старательно выпрямляя спину. Макушка ее казалась совсем вровень со шпилем, и в темноте она уже сливалась с горизонтом.

      – Оййй, кошмар, Марта. Нет. Не то. Распусти волосы и присядь, как русалочка.

      – А вода где же? – сказала она с какой-то другой улыбкой, растерянно подняв брови.

      Села