Необыкновенный консилиум. Борис Хазанов

затормозил у подъезда.

      Сбежались все мальчишки и все девчонки. Все восклицали, подняв кверху два пальца: «Чур, не моё горе!» Такой был у нас обычай.

      Увы, я не мог последовать их примеру: автомобиль приехал за мной. Я не знал, гордиться мне или стыдиться. С кривой улыбкой, держась за живот, я вышел из дому и побрёл к машине между двумя рядами благоговейно молчавших ребят. Рядом шла моя мама.

      Хлопнули дверцы, и внезапно высоко и тревожно завыла сирена. Мы мчались по городу…

      Спустя четверть часа я уже лежал на кушетке в белой комнате – это был, очевидно, приёмный покой, но нельзя сказать, чтобы там царило спокойствие. Мимо меня озабоченно сновали люди, одетые в белые халаты. То и дело раскрывались высокие двери, и санитары вносили на носилках больных.

      Ко мне подсел доктор. Это был пожилой растрёпанный человек в очках, с засученными рукавами. Он как-то ухитрялся делать сразу несколько дел: расспрашивал мою маму, кому-то отдавал распоряжения через плечо и очень авторитетно рассуждал о шансах спартаковцев выйти в полуфинал. Дело в том, что я сразу объявил ему, что болею за «Спартак», сам же он, как оказалось, болел за «Динамо».

      Между тем руки доктора быстро и ловко ощупывали мой живот. Мне это не понравилось, особенно когда он нажимал справа. Я кряхтел и отталкивал его руку. Вдруг он встал, посмотрел на меня поверх очков и произнёс одно слово. Только одно, но оно прозвучало, как приговор:

      «Аппендицит».

      Мама побледнела. «Резать?» – пролепетала она.

      Тогда доктор объяснил, что резать будут не меня – упаси боже! – а какой-то червеобразный отросток, который сидит у меня в животе и, пожалуй, наделает бед, если его не оттяпать.

      Он так и сказал: «оттяпать».

      Я засмеялся. Хотя, по правде сказать, мне было сильно не по себе.

      И вот я очутился в большой, светлой и прохладной комнате. С потолка свешивалась лампа, похожая на перевёрнутый таз. Меня положили на стол, и я увидел своё отражение в серебряной чаше, висевшей прямо надо мной. Лампа была такая большая, что я весь умещался в ней.

      Вошёл доктор, тот самый, который собирался оттяпать у меня этот… как его?.. аппендицит? Доктор подмигнул, и на душе стало немного веселей.

      Он был странно одет: на нём был глухой халат без пуговиц, половину лица закрывала маска из марли. На ногах— белые бахилы. Такой же костюм был у операционной сестры.

      Доктор стал мыть руки. Это оказалось сложным делом. Он долго тёр и полоскал их сначала в одном тазу, потом в другом. Потом с небывалыми предосторожностями, стараясь не задеть ничего руками, обтёр их куском марли. Он нес перед собой свои руки, точно драгоценность. Сестра ловко натянула на них дымчато-белые резиновые перчатки.

      Лампа вспыхнула над моим животом. Доктор, крякнув, подошёл ко мне; наступила торжественная минута.

      Тут, к сожалению, я должен вас разочаровать. Самого интересного я не увидел. Что-то влажное, вроде тряпки, неожиданно легло мне на лицо.

      Голос сзади скомандовал:

      – Считай! Громко, до десяти.

      Конечно, это была не тряпка, а маска для наркоза. Я принялся считать вслух. Но тут же я заметил, что язык как-то плохо слушается меня. С каждой минутой голос мой звучал всё глуше; я хотел продолжать считать, но сбился.

      В голове у меня зазвенело, всё исчезло, и я молча полетел в чёрную пустоту.

      Когда я проснулся, никакой операционной уже не было. Светило солнце, и за окном вдоль карниза важно расхаживал красноглазый голубь, сбоку поглядывая на меня. Я лежал в палате. Рядом сидела мама. Операция давно кончилась. Меня слегка поташнивало после наркоза и хотелось пить, но, в общем, я чувствовал себя великолепно.

      Прошло сколько-то дней, я выписался, и всё это приключение, как говорится, кануло в вечность. Помню, когда я выходил из больницы, навстречу ехала машина с красным крестом. Теперь она везла кого-то другого… Машинально пальцы мои сложились в магический знак: «Чур, не моё горе!»

      В последний раз я обернулся на длинный ряд окон, ища среди них своё. Все окна были одинаковы и блестели на солнце, как слюда. И мне стало жаль тех, кто остался там.

      Я вспомнил доктора, нянечку, ночных дежурных сестёр и подумал, что вот так же они будут ходить по коридорам и завтра, и послезавтра, и всю жизнь, а меня уже там нет и не будет… От этой мысли мне стало грустно и весело.

      Так я впервые познакомился с медициной.

      С тех пор утекло немало воды. Я успел побывать в разных переделках, и всё же нет-нет да и вспоминается мне этот уже далёкий теперь случай. Теперь-то я понимаю, что история эта была совсем не такой безобидной, какой она сейчас кажется. Если бы доктор тогда не угадал мою болезнь, если бы он не настоял на операции, дела мои были бы плохи. Выражаясь кратко, я бы попросту отдал концы.

      Тридцать лет назад я не думал, что когда-нибудь медицина станет моей профессией. В мечтах о будущем я представлял себя знаменитым артистом, полярным лётчиком или каким-нибудь другим замечательным человеком – например, продавцом мороженого. Но врач…

      Тогда,