Чернец. Дмитрий Андреевич Шашков

нные лампадкой иконы в красном углу, с которых Спаситель и святые Его кротко, но неотступно взирали на двух беседующих в келье монахов. Один из них, очень пожилой, совершенно седой, сжимая в руке посох, сидел на лавке одесную икон, опершись на тяжёлые бревна деревянной стены спиной, согбенной грузом прожитых лет и аскетических подвигов. Морщинистого лица его почти не было видно, так как оно оставалось в тени, виднелась только длинная седая борода и глаза, глядевшие из-под белых бровей внимательно и твёрдо. Другой монах стоял перед ним, почтительно склонив голову, и внимательно слушал; тонкие черты лица его освещались лампадкой, он был средних лет, худ и бледен, с довольно редкой всклокоченной бородой, однако осанка и свежесть лица выдавали здоровье и силу. Черные же одеяния монахов почти ничем друг от друга не отличались, кроме, конечно, посоха в руке старика-настоятеля.

      – Как апостолы Христовы бесстрашно проповедовали слово Божие среди язычников, – степенно говорил старец, и в голосе его слышалась власть, – так и нам дОлжно поступать. Учи их, прежде всего, молитве. Когда будут среди них оглашенные, чающие принять святое Крещение, пусть идут к ближайшему погосту, там их милостью Божией и покрестят. А там уж, милостью Божией, и у себя церковь построят и священника пригласят… Где ближайшие к ним погосты, они там и сами знают, только не идут, потому что не слышали слова. А как им услышать, когда нет проповедующего?.. – он помолчал, задумавшись, как бы припоминая что-то из своей долгой, почти прошедшей уже земной жизни, – и вот ещё что, оглашая их, учи в первую очередь молитве. Догматика важна тоже, спору нет, однако только молитва, и ещё, конечно, Таинства Церкви, могут навечно душу человеческую соединить Богу. Уяснив догматическое учение, всякая душа, обрадована будет, что праведники вознаграждены, что зло наказано, что справедливость и мир воцарятся, но далее как душе шествовать? Обрадованный грядущим торжеством справедливости, оглашенный может и успокоиться на этом, не радея более о собственном спасении, как и делают многие маловеры…

      Настоятель тяжело вздохнул, помолчал, затем взглянул на инока, что продолжал недвижно стоять перед ним, смиренно преклонив главу.

      – Говори, чадо! – тихо, но твёрдо повелел настоятель, – вижу, многие помыслы исполнили печалью душу твою.

      – Верно, отче! Страхи и сомнения восстают на меня, как помыслю о грядущем выходе за стены тихой нашей обители! Ведомо тебе, отче, сколь мал я среди братии нашей духовным возрастом, что не имею тишины в душе от помыслов непотребных, что не победил ещё в себе и самые грубые страсти и пороки… Ведомо тебе также, что как ушёл я от мира, и приняли меня твоей милостью в обитель сию, сколь радостна она мне стала, что и вспоминать не хочется тягость мира… Ведь в мире том с ранней юности, с отрочества не мыслил я как жить и, паче того, как воплотить в жизни своей заповеди Христовы! ЧтО многим добрым христианам, братьям моим и сестрам, было просто и естественно, мне казалось тяготой и мукой… Разумею, как ведаешь ты, отче, жизнь семейную… И напротив, страсти в себе никогда не мог я смирить и держать в узде, что в жизни мирской каждому ведь надобно! Во мне же всякая, самая гнусная страсть, если не вырвать ее с корнем, не знала никогда меры, но захватывала всего меня, всё мое существо, заставляя забыть даже о Господе Иисусе Христе!.. Но Господь же не оставил меня, даже оставившего Его! И тогда, после многих моих тяжких и лютых грехов, подал мне обращение и покаяние – «из трясины вывел душу мою, исцелили меня, сходящего в могилу»! – и, паче того, подал сию нашу тихую обитель, где я, милостью твоею, был принят братией, и где Господь Бог с тех пор подает мне всё благопотребное для жизни и благочестия… И вот мне, меньшему из братии, теперь послушание идти в мир на проповедь…