Чужие близкие люди. Анна Владимировна Рожкова

забором. Сердце трепыхалось где-то в горле, казалось, стоит открыть рот и можно легко выплюнуть его на ладони. Таня перевела дух и решительно дернула калитку. Последняя отчаянно скрипнула: девочка зажмурилась и застыла на месте. Вокруг по-прежнему было тихо. Тогда она на цыпочках пробралась к двери и приложила к ней ухо: никаких звуков. Окна были настолько грязные, что заглядывать не имело смысла: все равно ничего не увидишь, как ни старайся. Наконец Таня приоткрыла дверь, в нос ударил прогорклый запах водки вперемешку с запахом немытого тела. В горле запершило, и девочка с трудом сдержалась, чтобы не закашлять.

      За наструганным, наспех сколоченным столом сидела женщина, уронив голову на руки. На столе перед ней стояла пустая бутылка и граненый стакан. Таня затаила дызание, потом не выдержала и еле слышно позвала:

      – Мама.

      Женщина с трудом подняла на Таню осоловевший взгляд и вдруг заорала не свои голосом:

      – Пшла вон. Чего приперлась?

      Таня едва успела захлопнуть дверь, как раздался глухой удар и звон разбитого стекла. Девочка бросилась в спасительную прохладу леса. Дойдя до своего излюбленного места: большого поваленного дерева, упала на хвойную «перину» и разрыдалась. Плакала долго, навзрыд, слезы давно иссякли, а девочка все никак не могла успокоиться, рыдания душили. Таня поднялась и дошла до ручья: попила прозрачной водицы и умыла лицо. Стало чуть легче. Погруженная в невеселые мысли, пошла домой. Вернее, в свой «второй» дом, потому как в первом ее никто не ждал.

      Из дома доносились уютные запахи свежей выпечки. Таня потянула носом воздух, в животе заурчало, молодой организм давал о себе знать. Девочка вошла в дом, баба Нюра в цветастом переднике, такая же пышная и уютная, как ее свежеприготовленные пироги, не поворачиваясь, спросила:

      – Танька, ты? – и не ожидая ответа, добавила, – Руки мой, голодная небось.

      Таня обогнула дом и послушно вымыла руки большим бруском хозяйственного мыла и насухо вытерла белым вафельным полотенцем с синей каемочкой, услужливо висевшим на крючке, шмыгнула носом и вернулась в дом. На столе уже красовались два блюда, полные румяных пирожков.

      – Ты чего такая смурная? – забеспокоилась баба Нюра. – К матери, что ли, ходила? – Таня молча кивнула, протянув руку за пирожком. – Да куда же ты? – воскликнула баба Нюра. – Эти же с повидлом, вот эти сначала, с луком с яйцами, поешь. – Убедившись, что Таня взяла нужный, продолжила: – Ну и как она там? Болеет?

      – Болеет, – подтвердила Таня с набитым ртом. Слово «болеет» было своего рода эвфемизмом, заменявшим «пьянку». Вроде пока они говорят «болеет», все не так страшно, ведь выздоравливают же хворые.

      Таня вспомнила, как баба Нюра как-то рассказывала ей про Лазаря, как Господь сотворил чудо и умерший вдруг встал и пошел. Баба Нюра еще много чего рассказывала, только девочку больше всего впечатлил этот рассказ. Вот бы ее мама так: встала бы и пошла.

      – Что за напасть такая, – причитала баба Нюра, отвлекая Таню от печальных мыслей. – Ведь была же нормальная баба. – Это был их тайный знак, посыл, после которого следовала история, которую Таня знала наизусть, но все равно не уставала слушать. Иногда она расцвечивалась новыми подробностями, как картинка в раскраске.

      – Баба, расскажи, какая мама была, – баба Нюра, ожидавшая «команды», вздохнула, подперла рукой подбородок и начала:

      – Мне тогда где-то пятьдесят семь было, молодая еще, – Таня сидела молча, тщательно жуя пирожок. – Пашка мой еще, царство ему небесное, живой был. Надо, кстати, на кладбище пойти, траву порвать, да оградку покрасить, – дождавшись одобрительного кивка, баба Нюра продолжила, – Так вот, я тогда в колхозе дояркой трудилась, коров, значит, доила. Зорька моя любимица была. Такая, знаешь, белая, в коричневых подпалинах. – Баба Нюра часто отклонялась от темы, а так как Таня никогда ее не торопила, наоборот, слушала внимательно и с интересом, то старушка расходилась все больше. – Покладистая, умная, а молока давала, – баба Нюра причмокнула, видимо, это означало «много». – Так вот, о чем это я? Ах да, так вот, я как раз с другими бабами в коровнике была, вдруг Люська, она еще внутрь-то не зашла, замешкалась, говорит: «Там женщина какая-то идет». У нас село-то маленькое, всего если домов двести наберется, и то хорошо. Ну, ты сама знаешь, чего я тебе рассказываю? Ну так вот, чужие к нам редко приезжают, только если родственники к кому или там из города кто важный пожалует. – Таня кивнула и, ободренная вниманием девочки, баба Нюра продолжила. – Ну, мы коров побросали и высыпали наружу. Смотрим, и правда, женщина по дороге идет. Я-то сослепу не сразу разглядела детали, ну, одежку там, да лицо, только когда ближе подошла. Одета скромно: костюмчик коричневый, пиджачок, да юбочка чуть колено закрывает, туфельки на небольшом каблучке, аккуратненькие такие, на шнурочках, пылью покрыты, что неудивительно, с нашими-то дорогами. Тьфу, не дороги, позор, не могут дорогу сделать, вон в соседнем селе давно уже сделали, а у нас, – баба Нюра махнула рукой. – Волосы русые, в хвост убраны. В руках небольшой чемоданчик. Молодая совсем, но, главное-то, брюхатая. Живот уже чуть на глаза не лезет, пиджачок-то не застегивается, на животе, значит, не сходится. Приблизилась к нам, улыбнулась,