Сердце дикарки. Анастасия Дробина

ей под ноги мечут, а она, чертова кукла, прямо по деньгам и жарит: «Наступи-раздави»… Да ладно, что о ней, своей-то дочерью похвались! Варька рассказывала, она поет хорошо.

      – Послушай, коль охота есть, – с напускным безразличием сказал Илья. – Эй! Дашка! Иди сюда!

      Дашка подошла, держась за руку брата: в незнакомом доме ей трудно было передвигаться без помощи.

      – Спой, чайори, – велел Илья.

      Гришка придвинул сестре стул, сам встал за ее спиной, поднял скрипку. Илья жестом попросил гитару, и Митро передал ему свою. Дашка села на стул, расправила платье. И запела, не дожидаясь тишины в комнате. Тишина эта наступила при первых же низких, тоскующих нотах. В комнате не было человека, который бы не обернулся и не застыл, изумленно глядя в безжизненное лицо певицы. А когда вторым голосом вступил Илья, в комнате стало слышно, как тикают старые стенные часы.

      – Тумэ, ромалэ[20]… – вздохом начинала Дашка.

      – Тумэ, добрые люди… – вторил Илья. И дальше – вдвоем, вместе, переплетаясь голосами и слушая, как бьется в тесные стены родившаяся на воле песня:

      Вы, добрые люди, пожалейте вы годы мои…

      Куда идти, куда бежать?

      Остался я на свете один…

      Все богатство мое заберите —

      Возвратите вы годы мои…

      Песню сложил Илья и до сих пор не понимал, как это у него вышло. Вроде бы отродясь песнями не занимался…

      А получилось как-то само, в один из ветреных осенних дней, когда они с Дашкой возвращались в город из табора. До дома было недалеко, но Дашка, устав, села отдохнуть прямо на обочину дороги. Над скошенным полем плыли низкие тучи, накрапывал мелкий дождик, дорога блестела залитыми водой колеями. Над головой слышалось тоскливое курлыканье: неровным треугольником летели на юг журавли. У Ильи, как всегда после таборных встреч, было неспокойно на сердце. Всякий раз хотелось, бросив все, уйти вслед за цыганами, и опять приходилось напоминать себе: Настька, дети, торговля в городе… Задумавшись, Илья даже не сразу услышал, что дочь в который раз о чем-то тихо спрашивает его.

      – Что ты, чайори?

      – Я спрашиваю – моя мама русская была красивая?

      Илья молчал, пораженный. До сих пор он был уверен: Дашка не знает, что Настька ей не мать. Значит, цыганки, эти сороки, уже напели девчонке…

      – Она была красивая? – повторила Дашка, и уже нельзя было притвориться, что не расслышал.

      – Да, – глухо сказал он. – Очень красивая.

      По спине пробежал мороз: Илья представить себе не мог, что отвечать, если Дашке вздумается продолжить расспросы о своей матери. Кто знает, что ей наговорили… И ведь не прикажешь замолчать, не оборвешь: не твое, мол, дело. К счастью, Дашка больше ничего не спросила. А он, отчаянно боясь, что дочь вот-вот заговорит снова, начал что-то напевать. И очень удивился, когда обнаружил, что Дашка подтягивает ему.

      – Чайори, что это ты поешь?

      – Что ты поешь, то и я.

      – А… я что пою?

      – Не

20

Вы, цыгане.