Разные лица войны (сборник). Константин Симонов

ему все время было очень страшно, и, во-вторых, он все время хотел только одного – поскорей добежать до лежавших впереди окопов. Он не знал, есть ли там немцы или нет, и мысль, что ему через несколько минут придется столкнуться с ними, не вселяла в него никакого страха. Он боялся только каждую минуту рвавшихся кругом мин и этого оставшегося до окопов открытого куска косы, который лежал впереди.

      Как потом сказал Пантелеев, немцы стреляли плохо, на двойку. Но это можно было сказать именно потом, добравшись до окопов и отдышавшись. А сейчас совсем близко жужжали осколки, в глаза лезли дымные воронки от недолетов, чадила зажженная трава, и люди рядом с Лопатиным все чаще ложились, задерживались, двигались ползком.

      Наверно, так поступал бы и сам Лопатин, если б не Пантелеев, который в первый раз, как и все, бросившись от неожиданности на землю, теперь почти безостановочно шел вперед, не пригибаясь при перелетах, шел так спокойно, словно это было единственное, что возможно сейчас делать. Сворачивая то влево, то вправо, он шел зигзагами вдоль цепи, мимо падавших, прижимавшихся к земле людей. От времени до времени он нагибался, толкал то одного, то другого бойца в плечо и говорил так, словно тот заспался: «Эй, братчик, эй, землячок…» – и толкал еще раз, сильнее. Тот поднимал голову.

      – Чего лежишь? – спрашивал Пантелеев.

      – Убьют, – испуганным шепотом отвечал боец, словно боясь громко произнести это слово.

      – Ну что ж, что убьют, – на то и война, а ты думал, стрелять не будут? Вставай, вставай, братчик, я ж стою, и ты встань. Лежать будешь – скорей убьют. Гляди, другие-то поднимаются!

      А другие, и правда, уже поднимались и шли вперед, и то, что рядом с прижавшимся к земле оробевшим человеком стоял, не пригибаясь, другой, спокойный и неторопливый, действовало почти на всякого. Какая-то сила поднимала его с земли и ставила рядом с Пантелеевым. И как только он, встав, видел, что кто-то рядом еще продолжает лежать, он сам, молча или с руганью, начинал поднимать соседа.

      Это чувство испытал и Лопатин. После трех или четырех близко разорвавшихся мин, уже не в силах заставить себя подняться, он сначала увидел стоявшие рядом на земле сапоги Пантелеева, а потом и его самого и услышал его сочувственно-укоризненные слова: «Давай, давай, вставай, корреспондент… Майор все же…»

      После этого он пошел за Пантелеевым не отрываясь – приседая, когда тот останавливался, и ложась, когда тот приседал, но каждый раз неизменно поднимаясь. Должно быть, потому, что они шли впереди, Лопатин не заметил, чтобы кого-нибудь убили. Он слышал сзади крик раненых, наверное, кроме раненых, там были и убитые, но он шел не оглядываясь, и ощущение, что убитые и раненые оказываются каждый раз где-то сзади, тоже подгоняло его.

      Окопы теперь были всего в двухстах метрах. Минометный огонь прекратился как по команде, и Пантелеев опытом и чутьем безошибочно понял, что мин больше не будет, что минометчики боятся ударить по своим, а в окопах впереди сидят немцы, которые сейчас, сию секунду, или не выдержат и побегут, или откроют огонь.

      – Ура! – закричал он, повернувшись к