Поколение одиночек. Владимир Бондаренко

я один, теперь два.

      Потом три, четыре, пять, шесть, семь…

      Потерял счет.

      Вдруг всё разом распалось.

      Но сразу же привинтилось что-то ещё.

      Но и это отпало,

      Остался лишь шрам на коже.

      Тут я понял, что надо и мне

      Свинтиться с кем-то тоже.

      Свинчивался и отвинчивался,

      Свинчивался и отвинчивался,

      Свинчивался и отвинчивался

      С кем только мог.

      С одним так свинтился,

      Что долго потом отвинтиться не мог.

      Вдруг пришла мать.

      Родные, друзья, учителя.

      Я перед самыми их глазами вертелся,

      Кричу им: «Смотрите, да вот же я!» —

      А они спрашивают, куда я делся.

      Мол, отбился от рук, сбежал куда-то,

      Совсем не учусь.

      А я перед самым их носом.

      Кручусь.

      Кручусь,

      Кручусь,

      Кручусь.

Олег Григорьев

      По адским кругам Олега Григорьева

      Так и вижу, как Олег Григорьев мнется перед чтением своих стихов где-нибудь в большой комнате у друзей в коммунальной квартире. Объясняет, что он сам-то никого не убивал и не насиловал, это жизнь такая аморальная и персонажи такие аморальные. Оправдывается, как ребенок перед воспитателем. Впрочем, он и был на беду свою таким неисправимым ребенком. И ничего хорошего в затянувшемся его детстве не было ни для посторонних, ни для него самого. Разве что стихи появились совсем неожиданные, взрослые стихи человека с детским восприятием мира.

      Случайно я жил в этом веке.

      Случайно. Однако отчаянно.

      Потому что кругом человеки

      Жили тут не случайно.

      Вот и издатель его Валерий Шубинский вспоминает: «Надо сказать, что в жизни Григорьев никогда вполне не преодолел страха перед миром. Постоянно ожидая, и не без основания, новых ударов и будучи абсолютно неспособным к компромиссу в творческой сфере, он пытался дать своему творчеству безопасное толкование… Однажды в моем присутствии он серьезно объяснял не самой умной даме с петербургского телевидения, что стихотворение: „Тонет муха в сладости в банке на окне“ – про гоняющуюся за сладкой жизнью проститутку. Так я и не понял, издевался он или впрямь хотел „оправдаться“ перед представителем масс-медиа…»

      Я-то думаю, может быть и третье объяснение – он на самом деле сравнивал муху с проституткой, когда писал. Ибо жизнь он в своих стихах нисколечко не выдумывал, брал пригоршнями из окружающей его действительности. Насколько была неэстетична его действительность, настолько же и неэстетичны его герои. Он и спасался сам для себя – в детских стихах.

      Я забрался под кровать.

      Чтобы брата напугать.

      На себя всю пыль собрал.

      Очень маму напугал.

      Вот так всю жизнь пугал своими стихами чужих взрослых, чужих начальников, чужих писателей и рафинированных славистов. И всю жизнь пугался сам, пугался милиции, пугался издателей, пугался женщин. От испуга писал свои самые страшные стихи. А сам был беззащитен и в поэзии, и в жизни. Может быть, лишь в детской поэзии чувствовал себя увереннее, как ребенок в привычной для него обстановке.

      Пусть совсем не будет взрослых.

      А