Плененная королева. Элисон Уэйр

тревоги. Активность приостановилась, сотни пар сердитых глаз уставились на коренастую фигуру герцога. Алиенора стояла за его спиной, чувствуя себя несчастной. Герцогиню трясло от негодования при виде той ненависти, что горела в этих глазах. Ненависти и желания мести.

      – Лиможцы! – звенящим голосом крикнул Генрих. – Я надеюсь, вы не забудете этот день. И извлечете для себя урок. Когда мадам герцогиня и я посетим вас в следующий раз, я надеюсь, вы встретите нас с бульшим почтением. И может быть, надумаете перестроить эту неудобную стену так, чтобы облегчить доступ к вашим кухням!

      Ответом ему было гнетущее молчание. Потом кто-то из толпы швырнул камень. Тот пролетел мимо, но Генрих не был склонен прощать.

      – Если я поймаю негодяя, который сделал это, то кастрирую его, – пообещал он. – А с ним и всех остальных, кто считает, что может пренебрегать моим судом. А теперь возвращайтесь к работе. Все возвращайтесь!

      Он спрыгнул с камня и направился к Алиеноре, схватил ее за руку и повел по периметру плато, на котором стоял город, следуя вдоль обреченных на снос стен. За ними тяжело ступали вооруженные воины. При виде них горожане с яростной энергией принимались за работу, не осмеливаясь выказать непослушание, потому что лицо Генриха по-прежнему искажала гримаса гнева. Наконец они с Алиенорой подошли к высокому месту на безопасном расстоянии от работ и, остановившись там, принялись наблюдать, как горожане, которые не пожалели денег – не говоря уже о пролитом поте и ободранных до крови пальцах – для строительства этой стены, теперь против воли камень за камнем разбирали ее. Под ударами стены Лиможа начали с грохотом рушиться, поднимая облака пыли, и Алиенора, глядя на это, ощущала физическую боль. Но лицо ее оставалось непроницаемым, потому что Генрих смотрел на жену, словно говоря: ну-ка попробуй возрази. Но Алиенора не доставила ему этого удовольствия.

      Когда от стоявшей в воздухе пыли невозможно стало дышать, Генрих наконец позволил жене вернуться в шатер. У Алиеноры оставалось одно желание: бежать из Лиможа или заползти в нору, как барсук, – так остро она ощущала скорбь и гнев горожан, а еще была убеждена, что, не сумев спасти стену города, предала их. Алиенору сжигала ярость, которая стала еще сильнее, когда Генрих, придя к обеду, даже не упомянул о событиях этого дня, а вел себя как обычно. В постели он снова был страстным любовником, то требовательным, то нежным, и Алиенора почти убедила себя, что все хорошо, но отвечать на его ласки не могла, потому что мысли ее были заняты одним: что теперь станут думать о ней ее люди.

      Она не могла отринуть эти мысли. Алиеноре казалось, что брак, на который она пошла, бросая вызов миру, превратился в иную, нежели был ее союз с Людовиком, форму несвободы. Брак с Генрихом стал не партнерством, на которое она рассчитывала, а злостной проверкой ее долготерпения. Алиенора не сомневалась, что ее провели. Страсть Генриха разбудила в ней стремление властвовать, но теперь она поняла, что заблуждалась. Да, у них были общие цели, и Генрих советовался и считался с ней, но только когда его это устраивало. На самом же деле он