Святая с темным прошлым. Агилета

мнилось мне в его объятиях, что я – неопалимая купина: и пылаю, как факел, и при сем остаюсь живою …»

      Южная ночь, в отличие от долгих светлых сумерек средней полосы, наступает стремительно; и Василиса, смущалась не только того, что навещает Михайлу Ларионовича, но и того, в какой темноте это делает. С замиранием сердца постучалась в его окно, но хозяин встретил ее столь приветливо, что тем самым внушил спокойствие. Жили офицеры, в отличие от солдат, в татарских домах, платя их хозяевам за постой: так и хозяйство их прислуге легче вести, и уюту больше.

      Войдя, подивилась она тому, насколько несхожа внутренность татарского дома с тем, что привыкла она видеть в родной деревне: ни стола, ни скамей, взамен кровати – низкий топчан, зато кругом ковры. В середине комнаты на оловянном подносе – темные гроздья винограда, персики, груши, рядом – металлический кувшин с изящным, узким горлышком. Окружено сие место для трапезы было расшитыми подушками. На одну из них, волнуясь, и присела девушка.

      Михайла Ларионович расположился напротив нее полулежа, опираясь на локоть. Вид у него был самый домашний: без мундира, шляпы, башмаков – лишь панталоны с чулками и нижняя рубашка, приоткрывавшая грудь. Казался он так и моложе, и привлекательней, хотя возможно ли было быть привлекательнее его?

      – Не побрезгуй угощением, Васюша! – сказал он, пододвигая к ней поднос и впервые называя по имени. – Вина вот отведай!

      Он плеснул ей вина в широкую чашку без ручки, сужавшуюся книзу. Чашку украшал затейливый рисунок.

      – Это пиала басурманская, – пояснил Михайла Ларионович. – А держат ее вот так.

      Он придал своим пальцам и ладони некое подобие чаши, и водрузил на них пиалу. Василиса тихо любовалась той ловкостью, с которой удавалось ему каждое движение. Слово «лицедей» снова всплыло в ее памяти.

      – Ну, рассказывай о своем житье-бытье! – велел офицер.

      Василиса принялась говорить о том, что все у нее хорошо, все к ней добры, а Яков Лукич взялся обучать ее делать перевязки. Михайла Ларионович слушал внимательно и время от времени кивал.

      – Я гляжу, обжилась ты здесь, – подвел он итог. – И домой, видать, не тянет.

      – Чему ж тянуть-то? – пожала плечами девушка. – Места здесь райские, люди славные.

      – Неужто дома у тебя ни одной сердечной привязанности не осталось? – поднял брови Михайла Ларионович.

      – Батюшку с матушкой из могилы не подымешь, – отвечала Василиса, – а кроме них никого.

      – Вот как? – протянул офицер. – Ни по кому, значит, не сохнешь?

      Василиса покачала головой.

      – Тогда давай выпьем за то, что нашла ты здесь себе новый дом.

      Пригубив вино (хоть и чуточку, а все равно было сие ощутимо), Василиса почувствовала, что в душу ей плеснули весельем. Захотелось смеяться, не пойми от чего, болтать без умолку… До сих пор вино она пробовала лишь во время причащения, и то ударяло оно ей голову, а тут впервые сделала глоток.

      Михайла Ларионович наблюдал за ней с удовольствием.

      – А