Люблю и ненавижу. Татьяна Москвина

чудодейственной мясорубки. На входе: сырая человечья жизнь, с мечтами, грехами, ошибками и подвигами, с яростным желанием созидания, с иллюзиями любви, с действительной заботой о близких, с азартом, ложью и смутной печалью истины, с временем и пространством. На выходе – искусственный фарш, без цвета, вкуса и запаха, без времени и пространства. Вместо творчества здесь – спецпроекты: литературные, кинематографические, театральные, шоу-бизнесовые, где фигура единоличного творца уже не актуальна. Вместо любви – сложная игра, которой обучают в школе гламура: на экзамене надо рассказать двадцать пять признаков, по которым вы понимаете, что ваш парень вам изменяет, двенадцать причин, по которым нельзя отказываться от орального секса, а также написать сочинение на вольную тему «Сколько должно быть сумочек в гардеробе у настоящей женщины, если она уже сделала липосакцию и копит на блефаропластику?». Там, где модель работает – человек исчезает.

      Радиус действия модели пока ограничен, но постоянно растёт по мере поглощения очередных порций мяса.

      Кто хочет жить по своей и Божьей воле, пусть поторопится.

      2005 г.

      Часть вторая

      Про Ивана и Джона

      (О фильме Алексея Балабанова «Война»)

      Уже несколько раз в статьях о Балабанове упоминалась политкорректность, идущая его творчеству как корове седло. Балабанов ведь создание органическое, нелицемерное, а где вы видели в русской почве хоть какие-то следы политкорректности? Лицемерие, как все человеческие свойства, амбивалентно. Вообще-то, оно целиком принадлежит культуре, поскольку лицемерящий всегда изображает некие высшие чувства и помыслы, а на самом деле… (см. пьесу «Тартюф»). При этом ведь предполагается, что высшие чувства и помыслы существуют. Лицемерие бывает в одном направлении – вверх: к идеальному, прекрасному, должному, дивному. Это не про Балабанова. Он 1959-го года рождения, и отчество у него – Октябринович. Он про зовы вверх, к идеальному и прекрасному, надо думать, все понял в районе средней школы…

      Несколько наших поколений воспитывались не на заморской холодной вежливости к чужому и меньшему (ради социального спокойствия), а на экстатически провозглашенной идеологии братства народов. Правила интернационализма для искусства не делали ни малейших исключений, если русские изображались в состоянии войны с кем-то, то с вражеской стороны требовался прогрессивный или хотя бы раскаивающийся трудящийся.

      Мир был населен братскими угнетенными народами, и ни один социалистический постулат не дал таких внятных и крупных метастазов в русском менталитете, как интернационализм.

      Интернационализм не укоренился нормой быта (а то бы мы уже пересекли границу возможного в земной жизни), он осуществился как идеал поведения настоящего, сознательного гражданина. Для акта подлинного интернационализма требовался какой-то экстрим в судьбе братского народа – переворот, землетрясение,