Цельсиус. Андрей Гуртовенко

ней за те два с половиной месяца, что я ее не видел: разлитое под кожей сладковатое топленое молоко.

      Я резко отступил назад, посмотрел на ее растерянное лицо и сказал:

      – Гложет меня обида, пожалела мне Оксана либидо.

      Поздно вечером, после спектакля ко мне приехала Кристина. Впорхнула в квартиру, стремительно провальсировала по ней, словно позабыла оставить в гримерке свой искрящийся сценический образ. С порога завалила меня вопросами: почему я не отыскал ее сегодня в театре, почему не позвонил (отличный загар, я тоже такой хочу), соскучился ли я по ней, что с моей новой пьесой, поставил ли уже Хуторянский мой спектакль в план… Но я отказался с ней разговаривать. Наотрез. Вместо этого я впился в ее нетерпеливый рот и не позволил ей сказать ни слова, пока не раздел.

      Когда все закончилось, дважды закончилось – я совершенно забыл, какой эффект производит на меня поперечный шпагат в исполнении обнаженной балерины, – мы долго лежали обнявшись, и тепло Кристины, густое и вязкое, постепенно расходилось по моему благодарному телу. Начавшийся за три тысячи километров отсюда день потихоньку подбирался к финалу, и прижавшееся ко мне хрупкое и горячее тело Кристины растопило последние воспоминания о происшедшем в кабинете худрука. На сегодня мне оставалось совсем немного – просто заснуть, но именно это у меня не получилось.

      – Ник? – Кристина приподнялась на локте, потрепала меня по волосам. – А, Ник?

      Я сделал вид, что сплю.

      – Ник, что сказал Хутор? Ник?

      – Кристин, давай уже завтра, – я все еще лежал с закрытыми глазами, надеясь отсрочить разговор до утра. – У меня сегодня был такой день – длинный-длинный-предлинный…

      – Ну почему завтра-то, Ник? Это же самое важное, – Кристина резко отстранилась, встала, и мне пришлось открыть глаза.

      – Ну хорошо, не самое, – поправилась Кристина, поймав мой взгляд. – Но все равно, это нас обоих с тобой касается. Разве нет?

      Она принялась расхаживать по комнате, между делом пытаясь отыскать свои трусы и бюстгальтер, я же смотрел на ее маленькую грудь и безупречные точеные ноги и размышлял о том, как бы побыстрее затащить ее обратно в постель. Так и не найдя белья, Кристина встала прямо передо мной и сложила руки на груди:

      – Так что сказал Хутор? Когда запланирована премьера?

      – Послушай, Кристин, давно хотел тебя спросит: зачем ты продолжаешь брить лобок? Ты же больше не танцуешь в кордебалете…

      Я встретился взглядом с Кристиной и сел на кровати.

      – О’кей, о’кей. Мне просто не слишком приятно вспоминать сегодняшний разговор с худруком, только и всего.

      – Почему неприятно? Что-то случилось?

      – Да нет, ничего. Никто не умер. Я живой, ты живая. Даже Хуторянский – и тот живой. Только вдумайся – ему уже семьдесят лет, а он все как огурчик…

      – Ник, что сказал Хутор?

      – Хутор сказал: говно.

      – В смысле?

      – В прямом. Сказал, что пьеса моя новая – говно. И что ставить ее театр не будет.

      Кристина