Родник Олафа. Олег Ермаков

мальчика.

      – Ну а свистёлку-то мою все ж возьми, – сказал мужик уже на прощанье, сворачивая к Торгу, как только они вошли в город. – Возьми. Девице якой подаришь. Но!..

      И он дернул за вожжи.

      Стефан улыбнулся уже и внешней улыбкой. И они пошли мимо Торга, где шумели продавцы, квохтали куры, гоготали гуси, пестрели ткани, ярко белели в лукошках горки яиц, на досках лежали груды мокрой – только из Днепра – рыбы, зеленела какая-то трава огородная и яро алели окорока свиные, свешивались жирные колбасы, громоздились круглые румяные свежеиспеченные хлебы.

      И уже виден был впереди холм Мономахов с собором, освещенным с востока по утреннему Днепру солнцем.

      «Красен град-то, – думал мальчик. – Куда уж нашему Вержавску…»

      И пошли они вверх по хорошей тропке среди деревьев и огородов, изб. И тут лаяли собаки, кричали весело петухи, какая-то баба бранила мужика за пьянство, то ли вчерашнее, то ли уже нынешнее, утреннее, он что-то невнятное орал ей в ответ. Девочка с косичками гнала прутом нескольких овец. Она зыркнула на монаха и мальчика, замахнулась прутом на черную овцу, побежавшую было куда-то вбок.

      Так-то оно, конечно, и в Вержавске то же самое: куры-петухи-овцы, и огороды с грядами, и сады. Но Торга такого нету, и стольких церквей нету, и такого размаха нету, и нет такой сильной реки с пристанями, ладьями, лодками.

      Снизу мальчик глядел на собор. Храм стоял на самой вершине холма, за валом. Был он одноглав, но внушителен. Крест на куполе лучился в утреннем днепровском солнце. Вокруг собора реяли белогрудые ласточки, взмывали ввысь и пикировали вниз, будто исполняли какой-то танец или службу служили.

      – Ишь, – проговорил Стефан, глядя вверх и прищуривая глаза, сверкая белыми зубами, – ровно монашки…

      Тут-то мальчик и хотел поговорить с ним. Но в этот момент откуда-то вывернулся пучеглазый малый в лохмотьях, подвязанный женским платком по груди, в драной шапке.

      – Ай-яй-ай-яй! Чернец ты наш тресветлый с цветиком! – загнусавил он, пританцовывая, качая головой, растягивая беззубый рот. – Изрони сребро! – И он сложил руки ковшиком. – Изрони, а? Али жемчуга!

      – Нету у меня сребра, Богдашка, – проговорил Стефан со своею улыбкой. – А хлебушек я тебе принес. – И с этими словами он достал из-под мантии краюху ржаного хлеба и две луковицы.

      – Ай-яй-ай! – возгласил Богдашка, хватая хлеб и осыпая его поцелуями. – Сытый будет Богдашка. Дублий будет Богдашка. Аки елефант[152].

      Стефан, услышав это, заулыбался. И хотел еще отдать луковицы. Но Богдашка отдергивал руки.

      – Не леть! Лихое! Горечь горькая!

      – Хм, возьми, Богдашка.

      Но тот даже заводил руки за спину, лишь бы не брать.

      – Ну, как хочешь, – сказал Стефан.

      – Брось, брось, – бормотал Богдашка. – Поганец выжмет слезы. Горькое! Лихое! Тьфу!

      – Что ты там говоришь?

      Богдашка вдруг обратил внимание на мальчика.

      – Ииии-ихх! – крикнул он ему и погрозил грязным пальцем.

      Так под странные выкрики дурака мальчик со Стефаном входили в ворота. Здесь

152

Слон.