Тьма внешняя. Владимир Лещенко

вслед, трактирщик пожал плечами. Молоденькая, весьма миловидная и пухленькая служанка поставила перед комендантом большой глиняный кувшин с красным вином, миску с густой гороховой похлебкой, блюдо с тушеной рыбой и пучком зелени и полкаравая ржаного хлеба.

      Он почти не взглянул на еду, зато проводил глазами округлый, весьма аппетитный задик девушки.

      «Может быть попробовать эту штучку? – вдруг подумал он, – Наверняка ведь не откажет». За свою жизнь он знал не так уж много женщин. Продажными девками брезговал, а на войне… Мать воспитала в нем уважение к женской чести и почти никогда, за исключением нескольких случаев он не пользовался во взятых городах и деревнях извечным правом победителя и не брал женщин силой… Над ним из-за этого смеялись другие солдаты, называя то монашком, то евнухом, пока однажды, кто-то, прошедшийся на счет мужских достоинств его отца, не свел близкое знакомство с его кулаками.

      Отец… Колесный мастер Анри Ивер, умерший когда Гийому было восемь лет, добряк, не любивший войну и отшлепавший сына, когда тот заявил отцу, что хочет стать солдатом.

      А он сам сейчас почти на десять лет старше, чем был его отец, когда отдал Богу душу!

      И что за мысли лезут ему в голову?

      Комендант вгрызся в каравай, вспомнил, что не прочел молитву перед едой, но только махнул рукой.

      В харчевню входили люди, о чем-то весело переговаривались, звенели серебром, щипали служанок – те в ответ взвизгивали нарочито громко. Многие узнавали коменданта, приветствовали его, тот кивал, односложно отвечая. Кувшин меж тем быстро пустел. Он опрокидывал кружку за кружкой, и незаметно показалось дно в кувшине, а затем и во втором. И уходила куда-то тяжесть, что владела душой, и забывалось то, что наполняло сердце мраком.

      …С какого-то момента он перестал осознавать и помнить, что происходит с ним. Память сохранила только отдельные картины, словно выхваченные из темноты вспышками молнии.

      …На коленях его сидит та самая служанка. Играя глазками, она тянет сидр из кружки, поднесенной ей Ивером, в то время как другая его рука шарит у нее под подолом. Вот уже служанка, висит у него на шее, что-то жарко шепча ему в ухо, а от стола отступает другая ее товарка, с округлившимися глазами, прикрывая дрожащими руками разорванную до пупа блузку.

      …Его приятель Жак с угодливо – испуганным лицом пятится прочь; позади него столпились посетители, чьи лица мешает различить эта проклятая дымка. При этом, в руке Гийом зачем-то держит обнаженный меч.

      Это было последнее, что сохранилось в его памяти…

* * *Вокулер. Четыре дня спустя.

      Закатное солнце, бившее в окно, бросало оранжевые отсветы на стены, листы бумаги на столе, на осунувшееся, небритое лицо Антуана де Камдье. Бальи сидел, обхватив голову руками, весь уйдя в тягостные мысли.

      Господи, ну почему этому надо было случиться именно в его бальяже, за что ему такое наказание?! Ведь в округе не было особой нищеты в сравнении с соседями, и дворяне особо не лютовали, и прево.