Патологии. Захар Прилепин

волосками. У него тошный вид.

      – Ты чего, протух? – спрашивает его Язва.

      – Что? – не понимает Монах. В слове “что” у Монаха букв шесть, причём не все они имеют обозначение в алфавите, – три буквы, составляющие произнесённое им слово, обрастают всевозможными свистящими призвуками.

      Язва смотрит на него, не отвечая. Сурово шмыгает носом и выходит покурить.

      Монаху ясно, что его обидели, он ещё глубже зарывается в свой рюкзак, куда с удовольствием забрался бы целиком, завязавшись изнутри. Копошась в рюкзаке, он пурхает горлом.

      После обеда Монах, послонявшись по “почивальне”, подходит к моей лежанке.

      – Ну что, Сергей? – говорю, разглядывая его лоб.

      Монах что-то бурчит в ответ.

      – Как настроение? Воинственное? – спрашиваю я.

      – Война – это плохо, – неожиданно разборчиво произносит Монах.

      – О как… А почему?

      – Убивать людей нельзя, – продолжает Монах.

      – Кто бы мог подумать, – говорю, не нашедшись как сострить.

      – А почему нельзя? – интересуется Женя Кизяков, приподнимая голову с соседней кровати.

      – Бог запрещает.

      – Откуда ты знаешь, что Он запрещает? – ухмыляется Кизяков.

      – Глупый вопрос, – отвечает Монах. – Это Божья заповедь: “не убий”. Спорить с Богом по меньшей мере неумно. Соотношение разумов – как человек и муравей…

      Его поучительный тон меня выводит из себя, но я улыбаюсь.

      – А зверям Он запрещает убивать? – спрашиваю я.

      Кизяков смотрит на нас и даже подмигивает мне.

      – Звери бездумны, – отвечает Монах.

      – Кто тебе сказал? – опять спрашивает Кизяков.

      Монах молчит.

      – Они бездумны, и, значит, у них нет Бога? – спрашиваю я.

      – Бог един для всех земных тварей.

      – Но собаке, например, той, что Шея застрелил, ей не нужен человечий Бог, она в нём не нуждается. Ни в отпущении грехов, ни в благословении, ни в Страшном суде, – говорю я.

      – Она бездумная тварь, собака, – отвечает Монах.

      Я изумлённо наблюдаю за движением его кадыка, такое ощущение, будто у него в горле переворачивается плод.

      – Всё это старо… – неопределённо добавляет он, и кадык успокаивается, встаёт на место. Монах поворачивается, чтобы уйти.

      – Погоди, Сергей, – останавливаю я его. – Я ещё хочу сказать…

      Монах уходит к своей кровати, садится с краю, словно он на чужом месте.

      – Сергей! – зову его я.

      Он оборачивается.

      – Сказать кое-чего хочу.

      Монах молчит.

      – Как появляется вера? – говорю я, перевернувшись в его сторону. – Верят те, кто умеет сомневаться, чьи сомненья неразрешимы. Не умеющие разрешить свои сомненья начинают верить. Звери не умеют сомневаться, поэтому и верить им незачем. А человек возвёл своё сомнение в абсолют.

      – Это… ерунда… – отвечает Монах, он встаёт с кровати и вновь возвращается