Жизнь Микеланджело. Стендаль (Мари-Анри Бейль)

приносило по сотне скудо в год.

      Микеланджело потратил несколько месяцев на роспись капеллы Мазаччо в церкви дель Кармине. Там, как и везде, он показал свое превосходство, за что, естественно, был награжден всеобщей ненавистью. Торриджани, один из его товарищей, так ударил его кулаком, что сломал ему нос, и эта травма усилила напряженность его лица, которая отличает Микеланджело, как и маршала Тюренна. Божья десница покарала завистника: он уехал в Испанию, где был слегка поджарен святой инквизицией[3].

      Тем временем Микеланджело участвовал в благородных забавах самого утонченного общества, какое только собиралось со времен Августа. Друзья Лоренцо один за другим приезжали погостить в его загородных дворцах, которые он любил возводить меж прекрасными холмами, давшими Флоренции имя города цветов. Восхитительные сады Кареджи были свидетелями того, как философские дискуссии облекались флером изящного воображения и философия вновь обретала тот чарующий стиль, которым Платон некогда наделил ее в Афинах. Иногда все общество отправлялось провести самые жаркие месяцы в чудесной долине Ашано, где, как казалось Полициано, природа стремится подражать усилиям искусства, иногда же ездили понаблюдать за завершением виллы Кайано, которую Лоренцо строил по собственному проекту и которая получила от Полициано поэтическое название Амбра. Среди роскоши и утонченных наслаждений, собранных в доме этого богатейшего человека на Земле, сам он постоянно был озабочен лишь тем, чтобы заставить своих друзей забыть, что он здесь хозяин.

      Унаследовав от своих предков склонность покровительствовать искусствам, он всей душой чувствовал прекрасное во всех его проявлениях и делал по велению сердца то, что его предки делали из соображений политических.

      Уступая Козимо лишь в умении торговать, он превосходил его, как и прочих Медичи, в качествах, необходимых правителю, и потомство поступило несправедливо по отношению к самому выдающемуся человеку, избрав ничтожнейшее из его свойств, когда дало ему прозвище Великолепный.

      Восхищение Античностью могло выродиться, как мы это видим в наши дни, в косное и тупое преклонение. Но тонкая и страстная восприимчивость Лоренцо, его остроты, вызывавшиеся малейшим проявлением смешного в людях, и традиционная для его бесед ирония совершенно устраняли этот недостаток глупцов.

      Его стихи разоблачают в нем способную к страстной любви душу, которая любила Бога, как любовницу, – сочетание, вкладываемое природой лишь в те души, которые она предназначает для величайших гениев. У него была привычка говорить: «Кто не верит в жизнь иную, мертв уже в этой». В одинаково пламенном стиле он то пел возвышенные гимны Творцу, то обожествлял предмет своих удовольствий.

      Более великий государь, чем Август и Людовик XIV, он покровительствовал изящной словесности как человек, который занял бы в ней одно из первых мест, если бы самим своим происхождением не предназначен

3

«Ora torniamo a Piero Torrigiani che con quell mio disegno in mano disse cosi: „Questo Buonarroti ed io andavamo a imparare da fanciulletti nella chiesa del Carmine dalla cappella di Masaccio; e poi il Buonarroti aveva per usanza di uccellare tutti quelli che disegnavano. Un giorno infra gli altri dandomi noja il ditto, mi venne assai pi stizza del solito; e stretto la mano gli detti si gran pugno nel naso ch’io mi seniti fiaccare sotto il pugno quell’osso e tenerume del naso come se fosse stato un cialdone; e cosi segnato da me ne resterà infin che vive“. Queste parole generarono in me tanto odio, perchè vedevo i fatti del divino Michelagnolo, che non tanto che a me venisse voglia di andarmene seco in Inghilterra, ma non potevo patire di vederlo» (Челлини, 1518 г., I, 31–32).

То есть: «Теперь вернемся к Пьеро Торриджани, который, держа мой рисунок, сказал: „Этот Буонарроти и я детьми работали в церкви дель Кармине, в капелле Мазаччо; и Буонарроти имел обыкновение насмехаться над всеми, кто там рисовал. Однажды, когда он мне надоедал, я разозлился больше, чем прежде; я сжал руку в кулак и ударил его по носу с такой силой, что почувствовал, как под моим кулаком кость и хрящ треснули, как сухое печенье; он останется помеченным мною до конца своих дней“. Поскольку я видел произведения божественного Микеланджело, эти слова породили во мне такую ненависть, что, несмотря на мое желание отправиться с ним в Англию, я не мог его больше видеть».