Рука и зеркало. Генри Лайон Олди

приметил еще во дворе замка: Ганс выходил из замковой часовни, держа ребенка за плечо. «Каждый год является, – буркнул старший вояка, шагая рядом с лютнистом. – Как лето на перелом, так он шасть в Хорнберг! Полдня в часовне сидит. Небось за душу покойного хозяина молится. При Старом Бароне в доверенных слугах числился, сызмальства. Молодой-то его прогнал взашей, вот и злобствует…» Сьлядек обратил внимание, что дама в черном тоже пристально разглядывает Ганса, будто встретив давнего, успевшего забыться знакомца, но вуаль мешала разобрать: хмурится дама или просто сосредоточена.

      – Ганс Эрзнер, – наконец сказала дама. Имя на ее губах скрипело и лязгало; Петеру вдруг почудился отголосок битвы.

      Лютнист вздрогнул, а дама добавила совсем туманно:

      – Ясный Отряд Оденвальда. Значит, судьба…

      Когда Сьлядека бросили в каземат, Ганс с ребенком уже были там.

      Отпущенная на волю крыса уходить не желала. Ребенок пнул ее ногой, обутой в грубый башмак. Куртка, одолженная Гансом, свалилась с плеч, и старик заботливо укутал мальчика по новой. Месяц в окошке вымазал лицо ребенка белым гримом, превращая жертву в карлика-фигляра. Вдалеке громко выла собака.

      – Крыс хватать нельзя, – сказал Петер невпопад. Хотелось живым голосом хоть чуть-чуть заглушить гнусный вой. – Укусят, будешь знать. Или чумой заразишься.

      От каменного истукана проще было бы добиться ответа, чем от малыша.

      – Ты что, совсем не боишься?

      Тишина. Капает вода. Воет собака.

      – Немой он у тебя, что ли? – спросил Петер старика. – Или слабоумный?

      – Не твой, – внятно ответил мальчик.

      Ганс лишь улыбнулся: сам видишь…

      – Сын? Внук? Приемыш?

      – Внук. Грета скончалась родами, вот он со мной и остался. Одни мы на свете. Барон умер, Грета умерла, а он родился. Ночь была такая… Кому смерть, кому жизнь. Темная, значит, ночь.

      – А правда, что ты у Старого Барона в доверенных ходил?

      – Ходил, – на лоб старика наползла тень, растекаясь в морщинах. – Еще с Франконии. Когда монастырь Аморбах грабили, барон меня и приблизил. За былые заслуги. Это ведь я ему руку отрубил, под Нюрнбергом…

      – Ты сумасшедший? – равнодушно осведомился Петер. Сидеть в темнице с безумцем – верней, сразу с двумя безумцами! – было не страшно. Умирать, и то было не страшно. Куда страшней выглядела неизвестность, хлопая в ночи кожистыми крыльями.

      – Да, – согласился Ганс Эрзнер. – Я сумасшедший. Это все знают.

      – Не все. Я не знал.

      – Хочешь, расскажу?

      За время дальнейшего рассказа мальчик не проронил ни слова. Зато поймал еще пять крыс.

* * *

      Сухая гроза шла от Байройта к Хорнбергу, обугливая небо поцелуями. Вечер сгорал в пламени страсти. Так любят старики: без слез, без рыданий, редко падая на колени, измученные костогрызом, но молча и страшно выгорая изнутри от позднего пожара. Шальная молния ударила в матерый бук у подножия холма, служившего