Россия за облаком. Святослав Логинов

унесла прятать в холодный щепной короб. Мужчины поднялись, вышли до ветру. Ещё не стемнело, весной вообще поздно темнеет, но уже заметно подморозило. Не скоро дождаться первой травы.

      В проулке у Шапóшниковых продолжалось погуляние. Галдели голоса, шалава Маруська с привизгами орала охальные частушки:

      Ты со мной гулять не хочи-ишь!

      Я от этого не прочь.

      Ты всю ночь всухую дрочи-ишь!

      И скучаю я всю ночь!

      Платон плюнул в навозную кучу, не то отхаркнулся, не то презрение выказал непутёвым соседям.

      – Вон тебе переселенцы готовые, им и собираться не надо, только и есть добра, что в портках. Их чекушкой помани, до самого Беловодья добегут.

      – Таких нам не надо. Этого добра всюду, что грязи.

      – Ага, – согласился Платон, задвигая деревянный засов на сенной двери. – Никому их не нужно, а талан им прёт, что купленный. Тоголетось землю делили, так добрым людям, как ни кинь – всё клин, а этим – полоса, да в самом центре поля. Так им и то не впрок. Потапов Савва, мироед, им три ведра вина поставил, чтобы они ему свой жеребий отдали. То-то попито было…

      В избе оказалось уже темновато, семья готовилась ко сну. Фектя с детьми стояла перед иконами, отбивая вдвое больше поклонов, чем обычно.

      – …и за Митрошеньку нашего…

      – Мам, – позвала Шурка, подымаясь с колен, – а Митрошка сейчас в раю?

      – Где ж ему ещё быть? Смотрит на нас с неба.

      – Он же баловник был. Кто его в рай пустит? Наверное, его черти в ад утащили.

      – Тьфу на тебя! Скажешь тоже – в ад! Простил его господь. Постращал, конечно, маленько, может, даже розгой постегал за баловство, а потом простил.

      – Будет вам балаболить, чего не знаете! – сердито сказал Платон.

      Гостю Феоктиста постелила в горнице на полатях, себе и мужу – на печке. В горнице была ещё широкая лавка, на которой тоже можно спать, но сейчас там были расставлены кросна с натянутой основой, так что убирать не с руки. Шурке постелено в стряпущем углу на кáрзине, а Микитке за печкой на шестке. Ничего, перебьются, одну-то ночь. В большой избе-пятистенке печь посреди дома стоит, выглядывая в чистую горницу зеркалом, от которого идёт тепло. А в простой избушке, где у хозяйки один только стряпущий угол, печь сдвинута к стене, но не вплотную, а отступя на полтора кирпича, чтобы пожара не наделать и зря улицу не отапливать. В этом простеночке с обратной стороны выкладывают второй шесток, где в случае нужды может спать кто-то из малолеток, старушка-приживалка или иное убогое существо. За печкой всегда тепло, а что тесновато, так недаром сказано: в тесноте, да не в обиде. А ещё сказано, чтобы всяк сверчок знал свой шесток. Настоящий-то мужик за печку не втиснется, там спят только те, у кого голоса в семье нет.

      Микита раком выполз из запечной щели, пошлёпал босыми ногами к выходу.

      – Куда? – спросил Платон.

      – Во двор.

      – Я те дам! Сперва помолился, а потом поганые дела делать? Сколько тебя учить – сначала поссы, а потом молись!

      Но Микита уже был на улице и отцовской выволочки не слышал.

      Платон