Солнце, луна и хлебное поле. Темур Баблуани

глазами:

      – Дежурная санитарка не пришла, и я всю ночь ухаживала за больными, кому воду поднести, кому судно вынести.

      Она была голодная, я вышел, принес ей булочки.

      Сурен был очень агрессивен, плевался и материл больных. Те тоже не оставались в долгу, был полный кавардак. В конце концов один больной запустил в него стаканом и рассек бровь. Это подействовало на него положительно, он успокоился, настроение улучшилось настолько, что он поинтересовался у меня:

      – Как ты?

      Мы оставались в больнице, пока Сурен не уснул. Потом на последнем трамвае переехали через мост и поднялись по крутой улице. Манушак от усталости еле шла, я подсадил ее на плечи и так донес до дому. Гарик и Сусанна спали.

      – Останься, – попросила она, и я остался.

      Утром она, взволнованная, разбудила меня:

      – Отец умирает!

      Я быстро оделся.

      У Гарика глаза были закрыты. Изо рта время от времени вылетали звуки, походившие на свист, тетя Сусанна делала ему искусственное дыхание.

      – Шевелитесь! – крикнула нам.

      Я побежал в детский сад и там по телефону вызвал «Скорую помощь». Когда вернулся, Гарику было лучше, он выпил полстакана воды, затем пригляделся ко мне:

      – Постричься тебе нужно.

      – Вот станет тебе лучше, сам и пострижешь, – ответил я.

      Чуть погодя к воротам подъехала машина «Скорой помощи». Врач сделала Гарику укол и выписала рецепт. Тетя Сусанна дала денег, я пошел в аптеку и принес лекарства. Так прошло то утро.

      Потом во время еды тетя Сусанна вспомнила:

      – Завтра похороны дядей Хаима, хотела сходить, но Гарика не могу оставить.

      Потом спросила у Манушак:

      – А ты не собираешься?

      – Если бы Хаима хоронили, пошла бы, а так – лучше я за Суреном присмотрю.

      Я пообещал Манушак увидеться с ней вечером и ушел. Стоя на площади, я пересчитал деньги, оставалось еще семь рублей. По пути я увидел отца, он сидел и чинил обувь, взглянул на меня и отвел взгляд. «Ну что за свинья», – подумал я и не подошел.

      В подъезде Хаима стоял отвратительный запах одеколона. Наверху, в квартире, этот запах усилился, жег мне ноздри, к нему подмешивался сладковато-терпкий трупный дух, меня чуть не выворотило. Двоюродный брат Хаима сказал мне:

      – Приходили врачи-евреи, осмотрели тела, сказали, что один перегрыз себе вены и истек кровью, а у второго сердце разорвалось. Так что дорожное происшествие тут ни при чем. Мы хотели узнать правду и теперь знаем. Да только что уж тут поделаешь? Кому будешь жаловаться?

      – Если я понадоблюсь, я рядом, – сказал я.

      – Завтра утром собери по соседям стулья, не меньше двадцати.

      Потом я спросил о Хаиме.

      – Мы встречались с ментами. Они не верят Терезе, говорят, она близкий ему человек и пытается его выгородить; не исключено, говорят, той ночью они вообще не виделись. Кроме того, что он стоял там, у стены, в ту ночь, у них ничего нет; этого недостаточно для обвинения, но пока ментам хватает – короче, денег хотят.

      Оттуда я направился в художественный техникум,