Хангаслахденваара. Пётр Лаврентьев

В дни, когда Шурочка была Живописцем, она молола несусветную чушь о тайнах мироздания, о дверях, ведущих в иные миры, откуда к ней поступают образы и идеи.

      И главное: увлечение живописью для Шурочки было святым действом, критику при этом она не воспринимала ни под каким соусом!

      Поэтому Саша молча слушал бред милой, тихо напиваясь и стараясь не ляпнуть чего-нибудь обидного о её творчестве. Рисует – и хрен с ней, главное, чтобы пить не мешала.

      Картины не были обычны и посредственны. Они были пошлы и ужасны. Всё ценное, изящное, таинственное, – именно то, что обычно привлекает людей, – на картинах отсутствовало, всё это существовало лишь в Шурочкином воображении.

      На полотнах была пустота. Цветная и яркая. До знакомства с Шурочкиным творчеством Саша даже не предполагал, что такой вид пустоты существует в природе.

      Художница всегда интересовалась мнением «Мастера» относительно её творчества, и Саша каждый раз бессовестно врал. «Здорово!» – восклицал он, показывая большой палец. – «Стиль очень необычный – завораживает!»

      «Завораживает» – так говорили читатели о его книгах. Тоже врали, что ли? Пальца, правда, не показывали – так может, в самом деле неплохо написано?

      – Здорово, малышка, честное слово!

      И счастливая Шурочка с удвоенным энтузиазмом бросалась дальше пачкать полотна, а Саша открывал новую банку пива, и с наступлением вечера картины милой начинали даже чем-то привлекать…

      Милая относилась к пьянству своего друга снисходительно, даже очень снисходительно. Она придерживалась того весьма распространённого среди людей заблуждения, что писатель и пьянство – неразделимые вещи, и что с этим, волей-неволей, нужно мириться, а иначе можно запустить руки в творческий процесс, погасить искру, уничтожить необыкновенность человека, помешать рождению новых произведений.

      Нельзя было винить Шурочку за эти взгляды, их разделяет и поддерживает большинство людей с тех самых пор, когда бородач Хемингуэй вполне, казалось бы, правдоподобно обосновал выгодную ему теорию. При этом старик хлестал всё, что горит, в объёмах, достойных верблюда после перехода Аравийской пустыни, а его последователи и поклонники убеждали весь мир в том, что «писатели чувственны до ужаса, и боль мира терзает их души так, что им хочется рыдать». Но «как мужчины они не смеют плакать», а потому в качестве компенсации им дано право нажираться до безумия и мочиться в общественных местах.

      Каждый творческий человек понимает, что всё это бред, но нарочно не разрушает миф, потому что эта чушь позволяет оправдывать перед обществом свои многие позорные выходки и пагубные пристрастия. Саша тоже не разубеждал Шурочку, хотя честно считал, что все люди, с громким рёвом блюющие ночью в унитаз, одинаковы, невзирая на род их занятий.

      «Ты бы выпивал поменьше», – однажды всё-таки, стесняясь, сказала Шурочка, а он в ответ лишь ухмыльнулся.

      Выпивал бы поменьше!