Мой секс. Ирина Левенталь

и этой радости. Между тем мне вообще нравится думать о человеке как о существе вопросительном, не завершенном.

      Что я имею в виду: тело. Тело как странный объект, странность которого в том, что оно одновременно вполне посторонний объект и вместе с тем самое непосредственное я. (В этом смысле единственный объект в своем классе, множество, состоящее ровно из одного элемента.) И – тот факт, что секс оказывается едва ли не единственным способом изучения этого поражающего воображение дуализма. Более того, все попытки такого изучения мы склонны относить к области сексуального, хотя бы они и не имели отношения собственно к сексу.

      Скажем, мне пять лет, и я в гостях у маминой двоюродной сестры. Лето, Гатчина. Мама оставила меня на неделю или около того – сказала, что командировка, но к тому моменту папы уже не было, так что могла и поехать с кем-ни-будь отдохнуть. У тети Лены две дочери: одна моя ровесница, другая старше на три года. Старшая начинает игру. Она просит сестру снять трусы, наклониться, а затем вкладывает ей между ягодиц одуванчик – желтый пушистый цветок. После этого мне предлагают подвергнуться той же процедуре, и я, преодолев робость, соглашаюсь. Чувства, которые я при этом испытываю, – это одновременно легкое удовольствие, легкий стыд, легкая гордость (игра ощущается как взрослая), легкое удивление – и сильнейшее любопытство. Я говорю о том, что эта игра – имеющая, само собой, отношение к детской сексуальности, – была не чем иным, как постановкой вопроса о мере независимости от меня моей задницы: в чем разница между сережкой в ухе и одуванчиком в попе?

      Я не признаю бульварного фрейдизма, в соответствии с которым если ты впервые в жизни увидела кривой член, то потом всю жизнь будешь любить только кривые, а прямые будешь презирать. Уверена, дело обстоит сложнее. В частности, вот что: никакой такой специальной детской сексуальности не существует. В действительности речь идет об одном и том же круге вопросов и о непрерывно совершенствующихся подходах к ним. Я не получила нового тела на совершеннолетие – и то же касается моей сексуальности.

      Что, разумеется, не означает, будто людей, которые детской неопытностью пользуются в своих сексуальных интересах, не нужно закапывать поглубже, – нужно, да еще как.

      Мне повезло: я не была изнасилована в детстве, точнее эти попытки провалились – так что, кажется, у меня есть основания считать свое детство в этом смысле счастливым и – обычным, как у всех.

      Я пошла в первый класс на окраине Петербурга – там маме удалось получить квартиру после того, как они с папой развелись. Многие тогда (когда квартиры еще давали) для этого разводились фиктивно, но у них с папой действительно не сложилось, и я до сих пор с уверенностью не могу сказать почему. К тому времени, когда я уже могла осознанно спросить об этом, мама успела сформулировать окончательную, не подлежащую пересмотру версию событий (на самом деле линию защиты), которая, судя по всему, имеет мало отношения к реальности, а с отцом – в те редкие моменты, когда мы общаемся, – у нас сложились такие отношения, что я не могу его об этом спросить. Впрочем, уже тогда мне казалось, что папа спокойный и мягкий человек, а мама – скорее слегка экспрессивна. Словом, похоже на то, что их развод был нелепой, хотя и неизбежной случайностью.

      От самого процесса обучения в начальной школе у меня не осталось ровно никаких воспоминаний. Читать, писать и считать я научилась дома – и не думаю, что я много потеряла бы, если бы вовсе пропустила первые четыре или даже пять классов. Совсем другое дело – то, что сейчас называют социализацией. Я оказалась в окружении жестоких и невоспитанных детей и вынуждена была как-то встраиваться в этот дружный коллектив. Не могу сказать, что дома обстановка была прямо уж безоблачная, но в школе любимым детским развлечением было выбрать кого-нибудь одного и травить его. Дело усугублялось тем, что маме приходилось работать, так что в первый год я всегда оставалась на продленку – со всеми этими прогулками, играми в рекреациях и, само собой, с тихим часом.

      Детская жестокость беспричинна. Выбирая кого-то одного для травли, мои одноклассники делали это не потому, что этого одного как-то специально ненавидели, а, скорее, из все тех же исследовательских соображений: ну хорошо, а что будет, если нажать вот сюда? Так что сегодня могли дразнить (вспомнила, как это называлось) за длинный нос девочку, завтра – описавшегося на физкультуре мальчика, а через несколько дней, с новым поворотом карусели, полностью перегруппироваться, выбрать кого-то следующего, и тогда те, кого травили на прошлой неделе, сами старались придумать, что бы такого крикнуть пообиднее. (Да, я тоже принимала участие во всех стадиях этих игр.) Впрочем, точно так же в произвольный момент все тридцать детей могли отставить издевательства и действительно сплотиться в дружный коллектив – это случалось почти всегда во время тихого часа.

      Разумеется, никто во время тихого часа не спал. Помню, воспитательница всегда говорила, что, мол, зря не спите, вырастете, будете сами себе завидовать, что можно днем часок поспать. Она оказалась права, но что толку? Тихий час был в действительности часом, когда могли отдохнуть от галдящей детской толпы сами воспитательницы, – и это единственный разумный смысл этого часа, если только не допустить,