Русские истории. Андрей Расторгуев

– ещё не умею,

      и осенней порою немею,

      глядя, как высыхает трава

      и река, остывая, темнеет,

      и редеет живая листва…

      Что за обереги и чуры?

      Повышение температуры,

      или просто литература

      перехлёстывает за край?

      Утончённые мы натуры —

      всё Дантеса нам подавай.

      Тридцать семь – и зайдётся сердечко,

      и мерещится Чёрная речка,

      и картонные человечки,

      и возвышенные слова…

      И затеплившаяся свечка

      перед образом Покрова…

      Сколько начато – будто начерно,

      сил потрачено – точно в дым…

      Годы минули – силы схлынули.

      Вполовину ли – поглядим…

      Или это холодной тьмой —

      окаянный тридцать седьмой?

      Он у каждого века свой,

      если даже век золотой…

      Помню похороны отца.

      Мы с ним ссорились без конца.

      Лей поболе свинца в словца —

      лишь бы не потерять лица…

      Провожатые вразнобой

      сокрушались, что молодой.

      Я внимал, головой кивал,

      а душою – не понимал.

      Но всё менее мне пути

      до его сорока пяти…

      А как маму мою несли,

      не хватило ей там земли,

      и лежит от него вдали,

      и растут над ней бодыли…

      На погосте трава густа,

      есть в ограде ещё места —

      для себя, а не для меня

      припасла их моя родня.

      И расти мне в земле иной

      новой веткою корневой.

      Над Печорой?

      Двиной?

      Невой?

      II

      Поубавилась ныне Россия —

      коренные да некоренные…

      Сколько ратников пьют стременные,

      сколько путников на посошок —

      так пласты шевелит временные

      и волосья иной корешок.

      Если он до нутра доберётся,

      всё расколется да распадётся —

      московиты да нижегородцы…

      Как свою ни вынашивай спесь,

      из-под всякой земли отзовётся

      чудь, земигола, меря иль весь.

      Да и сами, сойдясь именами,

      мы доныне живём племенами.

      И иными когда временами

      мы от лучших времён далеки,

      кто поможет хотя бы словами?

      Корешки, свояки, земляки…

      Но куда инородцу податься

      и какому народцу поддаться,

      за какие колодцы сражаться,

      а какие оставить навек?

      Где бедою понудишься – братцы! —

      и откликнется хоть человек?

      Кто, на торную глянув дорогу,

      за обитые сталью ворота

      перехожему вынесет воду

      и не справится, чая вреда:

      а какого ты племени-роду

      и какого явился сюда?..

      В экипаже, по сути, убогом,

      упираясь горбом или рогом,

      по чащобам, степям и отрогам

      материк опоясавших гор

      по ухабистым русским дорогам

      я изрядно резины истёр.

      И