Я ненавижу твоего бога!. Юлия Добровольская

. В предохранительных оболочках из «нельзя», «грешно», «стыдно»… Мы – божьи пресервы для райских кущ.

      Она смотрит, и мне душно.

      У неё длинные прямые ресницы – как у ламы. Они подрагивают.

      Она изредка опускает их, а потом снова смотрит.

      Я вижу её влажные глаза сквозь ресницы – как солнце сквозь деревья.

      В комнате темно, свет снаружи – за окном, неяркий – вечерний. Окно на закат.

      – Мы не сделаем этого, – говорит она.

      У неё тихий низкий голос.

      – Мы не сделаем этого. – Она смотрит на мои ключицы.

      * * *

      Надо вставать.

      Я встаю всегда первым. Без будильника.

      Я иду в ванную, становлюсь коленями на холодную плитку. Поверхность её рифлёная, от этого коленям больно, как в детстве – в углу на горохе. Или – если не слишком тяжкое преступление – на рисе. Что тоже неприятно и так же больно.

      Сцепив пальцы, кладу руки на край умывальника, на них голову.

      Закрываю глаза.

      – Господи…

      Молитву нужно начинать с благодарности. Так меня учили в детстве, так меня учили в воскресной школе (духовном колледже). Так теперь учу я сам.

      – Господи…

      Дальше не идёт. Наверно, сегодня случай тех самых «воздыханий неизреченных». Бывает. Хоть и очень редко. Со мной. С другими – да, бывает, мне говорили. Со мной всё чаще в последние полгода.

      Ещё раз:

      – Господи… – на выдохе.

      Глубокий вдох, как рыдание.

      – Боже! – Я слышу, что я кричу.

      Я кричу шёпотом.

      Но мне хочется сделать это громко. Чтобы разбудить весь дом. Весь город. Чтобы разбудить заснувшего Бога. Чтобы докричаться до куда-то запропастившегося Бога. Чтобы вытащить из райских кущей этого безответственного старикана, бросившего мир на произвол судьбы. Бросившего меня на произвол судьбы.

      – Ну, ты! Ты! Ты слышишь меня?!

      У меня сжимаются кулаки и челюсти. Трещат суставы и скрипят зубы.

      Я корчусь на полу.

      Я закрываю себе рот обеими руками.

      Я прикусываю ладонь что есть силы и между зубов ощущаю сухожилие. Или кость.

      Другая рука тянется к горлу – задушить рвущийся из него крик. Задушить! Задушить. Задушить себя. Не дышать. Не жить.

      – Господи, я не могу больше так жить…

      Потом это проходит.

      Я поднимаюсь на ноги.

      Прислушиваюсь.

      В доме тихо.

      Около шести, должно быть: обычно я встаю в пять-тридцать, молюсь час-полтора, как пойдёт.

      Сегодня не вышло.

      Впервые не вышло.

      Ни одного слова.

      Ни одного слова благодарности…

      * * *

      Я смотрю на себя в зеркало.

      Мне сорок два. Через несколько дней.

      Высокий чистый лоб, волнистые тёмные волосы, чёрные прямые брови, под ними, в некоторой глубине, миндалевидные зелёно-янтарного цвета глаза. Прямой нос, крупный рот. Крупный подбородок. Рост выше среднего. Широкая грудь, узкие бёдра.

      Да, я почти красавчик.

      И даже не почти. Я просто красавчик.

      И всегда им был. С детства.

      Все до единой материны приятельницы не упускали случая потрепать меня по щёчке, погладить по длинным локонам и сказать что-нибудь вроде: ну какая прелесть, ваш малыш! Или: что за чудный ребёнок!

      Мать светилась счастьем и сообщала каждой доброй тёте, что я и правда, чудо, прелесть, что я такой послушный мальчик, каких она не знала, и умница, и воспитатели в садике на меня не нарадуются.

      Потом на меня не могли нарадоваться учителя в школе и учителя в музыкальной школе, где я занимался по классу фортепьяно.

      Мне нравилось это.

      Потом, когда стали появляться младшие братья и сёстры – они тоже были красавчиками и умницами – взрослые перестали меня замечать.

      Отцовы приятели были напрочь заняты службой и всеми вытекающими из полулегального статуса их организации последствиями, как и мой отец, поэтому на меня никто из них внимания не обращал.

      Отцу тоже было не до меня. Ему было не до жены, не до детей. Он служил Богу. Как я теперь.

      Отец был красив. Он и сейчас красив. В свои семьдесят два. Он строен, силён, бодр.

      Раньше я им восхищался до умопомрачения. До помутнения рассудка.

      Я был влюблён в него. И ненавидел. Одновременно. С одинаковой силой. С ужасающей силой.

      В один и тот же миг, глянув на отца, склонённого над тарелкой в молитве, я готов был плакать от восторга любви и размозжить его красивую голову тяжёлым чугунным подсвечником, стоящим на полке за его плечом.

      Я готов был броситься отцу на шею, приникнуть к его большому телу, чтобы