Улыбайтесь, сейчас вылетит птичка. Владимир Качан

раз он играл в секретаря крайкома. (Это не опечатка, сограждане, это мое открытие. Про актеров все время уважительно говорят: он играл, к примеру, Хлестакова, а на самом-то деле это просто детская игра типа «дочки-матери» или «казаки-разбойники», игра, ставшая профессией, игра – в Хлестакова. Если в детстве играл в Чапаева, то почему бы попозже не поиграть и в кого-нибудь еще? Вот артисты и играют, счастливым образом оставаясь детьми до глубокой старости.) Так вот, он играл в тот раз – не важно, в какой пьесе, – в первого секретаря крайкома партии. Он всегда к этой роли подходил ответственно, поэтому приезжал в театр задолго до начала, с удовольствием надевал костюм, не спеша завязывал галстук, а гримерша делала ему неотразимый макияж и прилаживала аккуратный паричок. После чего он долго вертелся перед большим трюмо в коридоре. Хотя слово «вертелся» тут совершенно не подходит и не обеспечивает должного уважения к процессу. Он осанисто прихорашивался – вот это будет точнее. А за полчаса до спектакля милиционер привозил ему настоящий значок депутата Верховного Совета. Он хотел именно так, вероятно, для того, чтобы хоть на два часа почувствовать себя облеченным настоящей властью. Милиционер ждал до конца спектакля, потом забирал значок и уезжал.

      – А почему с милиционером значок? – спросил я его как-то раз.

      – Да ты что! – был ответ. – Представь себе, что может быть, если я скроюсь с этим значком и окажусь где-нибудь, допустим, в Баку… Что я там могу натворить за одни сутки!

      Сознание даже одного этого обстоятельства делало его осанку важной и наполняло душу артиста парящим восторгом власти. На два часа…

      И вот после всей этой тщательной подготовки – третий звонок, и помощник режиссера вызывает на сцену его и меня. Я изображаю в спектакле его референта с мерзкой фамилией Синилкин, и все начинается с нашего почти одновременного появления на сцене, на которой в это время стоит кабинет первого секретаря – его, стало быть, кабинет. И вот идем мы к сцене: он – впереди, не видя меня, я – шагах в пяти сзади следую за ним. На этот раз спектакль идет в филиале МХАТа, причем впервые, и обстановка совершенно незнакома. Он подходит к двери, за которой уже, собственно, сцена, и останавливается в некотором недоумении. Он не знает, как ее открыть: там нет ручки. Вместо нее – какой-то штурвал, который, видимо, надо поворачивать. Он и начинает поворачивать, а затем тянуть эту дверь на себя. Это дается ему с трудом, так как дверь тяжела, массивна и вообще вместе со штурвалом выглядит как вход в суперсекретный бункер. И в какой-то момент артист, абсолютно забывая, где находится и кто он сейчас, говорит в адрес двери тихонько и не без уважения: «Смотри-ка ты… Совсем, как у нас в гестапо». И, услышав за спиной даже не смех, а тонкий стон своего референта, поворачивается и мгновенно делает вид, что это он так пошутил.

      Ну возможно ли себе представить, что «у них в гестапо» самой пленительной из человеческих слабостей является знание имен и отчеств секретарей ЦК нашей компартии?! Да что гестапо! Это всего лишь роль, но ведь за ней стоит человек, беспредельно