Истребитель. Дмитрий Быков

вполне мог добить до него, а проклятый рассвет уже разгорался. Эрнесто опять поднес ему алюминиевую кружку, Петров глотнул, запил, затряс головой – республиканцы двигались лениво, казалось ему. Кто-то закурил у бака – Петров затопал ногами и вырвал самокрутку. Солдатики переглянулись уважительно. Он прикинул, как будет взлетать: самый длинный путь получался по диагонали, но упирался прямо в обрыв, довольно-таки отвесный; оно и к лучшему. Черт меня дернул лихачить в этих ночных полетах! Невозможно было представить, что где-то есть Москва, мирные испытания, Поля… Отставить. У него был такой прием с детства – представлять, что это не с ним. Хорошо, сказал себе он, если действительно очень сильно разогреть мотор, если со старта выжать сотню, если задрать нос… Потом – эта отвесность может сыграть на нас; положим даже, что мы на долю секунды провалимся, – есть, есть шанс. Прикинул: у него было сто двадцать метров максимум. Ни метра больше. Если он сел… но для взлета нужно никак, никак не меньше ста, так не было еще, чтобы меньше. Хотя стоп! Он слышал – кто же ему рассказывал? – да кто-то же из газетчиков, точно рассказывал, что американец, негр, взлетел с тридцати. Но негра не собирались расстреливать из пулемета; если бы собирались, он бы пердячим паром, может, взлетел с двадцати. Петров вспомнил Ассена Джорданова, который всегда его выручал; Ассен Джорданов утверждал, что в обозримом будущем появятся самолеты, которым на разбег нужно меньше их собственной длины. Петров представил, как часто делал, Джорданова, который сидел с ним рядом на штурманском месте и одобрительно, спокойно кивал. И как только третья канистра опустела, Петров сел в кабину и заорал: «От винта!» Ему казалось, что это должны понимать все солдаты мира и даже все гражданские; и было нечто в его интонации, от чего они так и прыгнули в стороны.

      Спирт был плохой, это он понял еще на вкус, сладковатый, из какой-нибудь местной дряни. Но винт закрутился, только дрожь была не очень хорошая, несколько избыточная. Мать честная, это какой же будет выхлоп! Легче почему-то было ругаться, и Петров стал на все лады крыть партизан, которые тут стреляют и пьют, пьют и стреляют, и никакого толка; опробовав мотор на малых оборотах, он дал полный газ к обрыву. Нельзя было представлять, как он туда грохнется, надо было представлять, как он оттуда оттолкнется; ему нужно было десять минут в воздухе, только десять минут – и он у своих. Он представил себя на месте Канделя в Адыгее, но понял, что ненавидит и Адыгею. Все, кто с открытым ртом глядит на взлет, только и ждут, чтобы летчик разбился. Ну нет, подумал Петров. Он взлетал на запад, солнце било в глаза пулеметчику, очень хорошо, удача за нас. Что-то загудело у него в ушах, какая-то музычка. Петров не помнил, откуда музычка, но вдруг с ужасной ясностью представил театр, мосфильмовский оркестр, увертюру – там, там, парам-пам! – и стремительно, в такт ей, повел свой курносый самолет к обрыву. Все слушается, все как надо: пам, пам, парам-пам! Ну, мелькнуло у него, если сейчас оторвусь, то и от всего оторвусь, и буду с Полей до конца, до упора, до самой смерти буду с Полей! И когда в нем ровно запело «та-та-та-ТИ-там», он почувствовал пустоту